Пройдя в Медину через лабиринт лавок, где лежат вязанки финиковых и других пальм, используемых для смягчения ложа, для украшения жилищ и на топку, развешаны роскошные ручной работы ковры, разложены горы всевозможной чеканки, мужской и женской одежды, где яркие атласные кафтаны и шелковые халаты перемежаются с усыпанными бисером, расшитыми цветными нитями сари, непроницаемыми паранджами и платками черными, оказываешься пред грандиозным дворцом султана. Сюда едва доносятся крики рыночных зазывал. В тишине и покое вьются галереи, переплетаются крутые арки, паутина решеток, путаница китайских ширм скрывает замыслы и интриги дивана, собрания визирей, высших чиновников, имамов, кадиев. Под загнутой крышей в стороне гарем султана. Вязь сцепленных колец на стрельчатых окнах, высокая ограда вдоль прогулочного дворика на крыше, скрывают перси и ланиты допущенных к высочайшим чреслам..
Пленников мимо, ибо их показывают высшей знати как имеющим право первой покупки. Мимо мечетей, мастерских и рынков несчастных подталкивают под навес общего торга. Тут идет высокорентабельный товар, важнейший в экономике империи. Там, где разыгрывались пышные церковные праздники, и поныне торчат осыпающиеся колонны, откуда низвергли статуи византийских императоров, теперь крик, плач, галдеж. Разлучают дочерей с матерьми, сестер с братьями, отцов с сыновьями. Воинские наборщики поднимают цену, набирая крепышей в полки. Чревоугодник ищет повара, любитель тенистой неги – садовника, поклонники наслаждений – красивых слуг и носильщиков паланкинов. Пленников спрашивают, рулит звонкая монета и вексельные обязательства. Венецианские и ломбардские покупатели в бархате и шелке, беретах с перьями пестрыми группами стоят по периметру. Именно изощренные европейцы - основные распространители рабов в Леванте. Они не прогадают в цене наложниц и сельских колоном. От Тахо до Вислы стыдливый феодализм прикажет рабам вертеть мельничные жернова, с рук на руки кидать кирпич христианских храмов. Выполнять всю грязную непрофессиональную работу. На запреты гуманных правительств откликнутся работорговцы экспортом в Америку.
Ефросинья Ананьина, не способная укрыть природную привлекательность, кою не умаляло отчаяние, была куплена в первый же день. Потом она была еще раз продана, куплена и перепродана. Навсегда запомнился вечер новины в Стамбуле. Ефросинья лицезрела золотые полумесяцы над остовами крестов Святой Софии. Пурпурный закат набрасывал рыхлое марево на плоскости крыш неуемного город. В порту вереница причаливших кораблей спускала паруса, как одежды новобрачной. Одна-другая галеры повернулись и бежали в мрачнеющую даль. Ефросинья прозревала: на том корабле – Яков. Несчастья обострили чувство. Она любила его. Единственный! Навечно!
Слабые руки Ефросиньи дрожали. Она обламывала ногти об оконную решетку. Четыре молодца, брата паши, сходились с ней поочередно. Утомленные, отваливались на ложа пить шербет, сосать кальяны, обсуждать прелести красавицы. Пытка наслаждением было мягчайшее, что было уготовлено ей по грехам в наказание ли, на испытание. Скоро османов и сельджуков сменили арабы. Зажиточных хорватов - сластолюбивые потомки сарматов и переезжие касоги. Постепенно Ефросинья научилась ценить скромную извращенность флорентинцев, пугаться плотской алчности хорезмцев, брать деньги вперед с пронырливых ганзейцев, придиравшихся к мнимому недостатку ее вымученной страсти. Каждому народу Ефросинья сыскала определение, а потом и сбилась со счета. Тупая покорность чудовищем выросла в цветах робкой души. Она взялась находить удовольствие, получая деньги за аренду тела. Смердя душой, она выучилась снисходить телом. И однажды, не удержав ощущаемой приятности, забыв себя в сотрясшей раздразненной усладе поцеловала бедро юного купца. Смеялась возраставшей сумме, оценивавшей ее прокат, прятал в тайник подпол, отдавала курду старику-меняле, и ему за сохран уделяла проценты молодости. Принимая мужчин, Ефросинья теперь, не сдерживаясь, кричала от наслаждения но крик ее был воплем несдержанной природы, но не погубленного сердца. Ефросинья принимала героев Лепанто и Туниса, инвалидов осажденной Мальты, безглазых, безруких, в шрамах на груди и спине, осыпающихся песком, неспособных извергнуть семя, встать без посторонней помощи с ложа, где хватало сил лишь тыркаться бочком, и желторотых, совсем детей, которых приводили к ней родители для их здоровья. У нее появился свой дом в Медине Стамбула. Как в любом богатом доме, тут журчала вода, прохладные тени протягивались от увитых виноградником стен, ворсистые ковры приглушали шаги. Здесь раздавались шепоты и ревы чувствительности и похотливой боли, клятвы в притворной верности и льстивое приглашение прийти за плату вновь. Товарки помогали Ефросинье. Рабыни, полурабыни, вольноотпущенницы, свободные, выкупившие себя, евнухи, мальчики, они предлагали свои естественные отверстия для любого вкуса. Продажным женщинам платили, они считали, и не видели иного смысла жизни, как отдаваться за деньги. Они создали апологию, что нет чистоты, и все продается. Втянулись, прозвав занятье свое работой. И это была работа рабов, продажных подстилок, оскверненных уст. В доме утех собрались польки, московитки и киевлянки, гречанки, персиянки, африканки и китаянки. Все поклонялись разным богам, но грешили прелюбодеянием. Утомленные соитиями валялись вповалку в общей комнате на коврах. Развращенный мальчик, ища тепла, прижимался к годящейся в матери потаскухе. У них была своя дружба, своя любовь и свои близости, помимо трудовых. Но все было выпачкано и изначально поругано. Проступки плоти каждый оправдывал, что душой не с клиентом. Без чувств допускаю я к шести процентам тела, остальное мое. Блуждала меж жриц древняя болтовня: выйти замуж за богатого телесного арендатора, избыть прежнее верностью, домовитостью, чадородием, ласкою. Явится молодой богач, заберет, выкупит.. В продажном доме, где служила Ефросинья, имелись свои стражи, охранники, прислуга и кассиры. Это было предприятие неразрешимого вопроса о прибавочной стоимости, ибо сложно, сколько стоит подобное занятие, где рентабельность, каков износ. Никто не сомневался, что соитие излишне, похоть возможно перетерпеть до дома, до семьи. Излившиеся, избавившиеся на время от томления чресл всегда скучнели и уже старались обмануть, не заплатить обещанного, отобрать данное. Вспыхивали ссоры, тогда вмешивались охранники и выводили или даже выбрасывали грубияна вон. С неплатежеспособных звонкой монетой брали векселями, закладными, дорогой вещью, товаром. Подвал веселого дома полнился мешками с пряностями и сухофруктами, штуками тканей, бочками и курдюками с кумысом, пивом и вином. Россыпь пшеницы и риса, проса, чечевицы, фиников лежала во дворе, распространяя запах свежего гниения. По утрам подъезжали арбы, грузили и везли на рынки этот платеж несостоятельных клиентов. Каждая наложница, наложник мечтал выбраться, но почти никто не выбирался. Больные никчемные старики и старухи обивали порог высокого дома, прося работы или подаяния. Их прогоняли криком, пинками, если жалостливая рука не успевала сунуть лепешку, мелкую монету. Вышедшие в тираж, отставные никому не были нужны. Ласки старости вызывали отвращение. Они подкупали ценой, но их не желали и задешево. Сводни, блуждавшие по улицам, пристававшие к прохожим с предложениями и приводившие клиентов, научили Ефросинью предохраняться от ненужной беременности. Если происходила оплошность, она научилась, раскинув ноги, проткнуть вязальной спицей околоплодный пузырь. Не позволяла родиться плоду сначала насилия, потом и греха. Ефросинья реже и реже вспоминала о родине, не хотела туда возвращаться, хотя скопила достаточно средств, чтобы в любой момент это сделать. Что и кому она в Москве-Новгороде скажет? Сокроет ли грех, так душа им полна. Не хотела видеть родителей, знакомых. Тосковала о Якове. Был бы жив! Но стоило ли ему жить той жизнью, в какой она его оставила? Через турецких купцов, ездивших в Бахчисарай, Ефросинья искала, но не находила Грязного. Он плавал из Кафы куда-то еще. Ефросинья отдавалась за обещание поискать жилистого ясноокого гребца с русой бородой и усами. Мало ли было таковых! Ей охотно клялись сыскать любовника и легко забывали обещание, удовлетворяясь на дармовщину. Поиск Якова – частая плата. Ефросинья грезила выкупить Якова через подставного человека, чтобы тот не узнал, что это сделала она. Ибо она стыдилась вкусить его благодарности, она сгорела бы, провалилась под землю, удавилась бы на поясе, столкнувшись с ним с глазу на глаз. Так чудилось. Ефросинья остро сознавала обернувшееся свободным вынужденное падение. Она полагала: взгляни Яков, глаза ее выдадут, как бы не врала она, как бы не скрывала. В отличие от большинства товарок, Ефросинья слабо верила в возможность вырваться из омута, где жила теперь добровольно и не без сдержанного удовольствия. Она заново выучилась болтать и смеяться. Ее прозвали озорницей и за беспечность, за которой не видели боли, приходящие предпочитали ее остальным наложницам. Никто не знал, какой боли стоили ее шалости. Она едва надеялась издали увидеть Грязного.
