Ефросинью тоже распяли на конском козле. Нукеры держали противившиеся руки и ноги. Просвещенный муталим, каким был Утемиш, удивлялся однообразию реакций Ефросиньи, как и покойной сестры ее. Обе царапались, кусались, плевались, но не могли не чувствовать наслаждения, кое природа вложила, нее спросивши ни человека, ни иное существо живое. Утемиш воспринимал насилие объездкой диких лошадей. Случается, хорошие скакуны выходят из самых дерзких кобылиц, скидывающих умелых ездоков при первом седлании.
Скоро узнали о первом отличии между Ефросиньей и Дарьей. После насилия Ефросинья не покончила с собой. Уткнула, облитое слезами лицо в колени, да так в телеге и ехала, вызываемая для утех Утемишем. В другие дни он более не заматывал ей лица. Она же отказалась ходить. На руках носили ее нуреки в юрту мурзы. Отличая наложницей в телегу поверх соломы бросили ей покрывало из войлока.
Сначала Ефросинье было больно, мерзко, противно, потом она свыклась… У нее появилась привычка закусывать губу, когда с ней сближались. Подлое низменное удовольствие соития подкрадывалось исподволь. Она не хотела показать, что ей бывает приятно, помимо воли.
Ефросинья иногда видела Якова. Отняв сапоги, его гнали босого, оборванного в толпе пленных. Яков повертывал голову, следил за Ефросиньей, везомой в отдельной телеге с другими наложницами, павшими, не сумевшими предпочесть смерть бесчестию. Это были дворянские, боярские, посадские и крестьянские молодые женщины. Похоть крымчаков сблизила их. Некоторые громко шутили, бравируя новым положением. Русские пленники знали, что это за девицы. Они презирали, кляли наложниц. Неизвестно, как повели бы они себя, выпади им, мужчинам, подобный жребий. Ефросинья читала боль в глазах Якова и горько жалела, что отказалась бежать с ним. Спутанным умом она полагала, что пренебрежение волей родителей, дочерним послушанием, обязанностями, наложенными браком с Матвеем, содержало менее греха, чем теперешнее положение. Ефросинья много молилась, но в крымском обозе не было священника отпустить ей.
В тот год удивительно цвела степь. Воздух наполнялся густым запахом торжествующего разнотравья. Синие, белые, золотые цветы широкими полянами скатывались по буграм и перекатам, трепетали на ветру, жадно впитывая тепло, насыщая стебли и корни пролитыми дождями. Необычайно рассеялись одуванчики. Их пушинки серым снегопадом неслись над полями, приземлялись на головы и плечи людей, согбенных, шагающих по пыли в незнаемый южный край. Стражники, тоже утомленные, находили силы следить за порядком. Набег удался.
Когда Девлет-Гирей достиг ворот Крыма, прохода меж насыпанными валами в перешейке полуострова, он заставил скакуна поднять себя на вершину сторожевого холма к подножию башни.. Отсюда он увидел длинный, казавшийся нескончаемым караван людей, скота, лошадей и награбленного добра, коим полнились телеги. Крымский хан удовлетворенно хмыкнул, умственной жвачкою навязчиво, хозяйственно прикидывая, успеет ли до холодов, пополнив войско, налететь на Польшу с Литвою. Пока стоит погода, надо заниматься делами. Хане дал мюридам слово справедливо разделить добычу, потребовав и от них обновить клятву верности. Девлет и мюриды острыми ножами полоснули по запястьям, выдавили кровь в объемную чашу с кумысом. Питье с густой розовой пеной пустили по кругу, скрепили уговор.
Каменный цветок Бахчисарая скатился с карих Крымских гор. Кочевники усердно расстроились, позаимствовав архитектурные пристрастия в арабском мире, но прежде - в Турции. Помимо дворца хана и домов знати, высились крытые общественные здания шариатского суда и Гиреевой администрации, рынок, бани, оружейные мастерские. Степная цивилизация подтягивалась к европейской. Извилистая дорога бежала из Бахчисарая через горы к морю. Вот гавань, верфь, качаются суда, парусные, гребные и смешанные. Значительно далее города простерся рабский рынок.
Яков никогда не видал южного моря. Он поражался, как и столкнувшись с морем северным, но удивления разнились. Двухлетней давности изумление было изумлением большей свободы, нынешнее – полного рабства. Жизненная цепь, на которой сидел служилый пес государя, была укорочена донельзя, потому не радовало Якова ни синее море с шумом волн по гальке, ни теплое дыхание вод, не развлекала невинная чистота оперенья чаек, качавшихся на бесстрастных гребнях. Не бывает живущий на земле свободен, кто-то да что-то принижает его. Вопиющее рабство умножает уныние.
На невольничьем рынке, куда приводили пленников, кого - из деревянных сараев с подножной соломой для спанья, кого - из-под растворенного неба, их заставляли всходить на возвышение. Неспешно шел аукцион. Люди Востока любят торг. Человеческому товару мяли мышцы, заглядывали в рот, опытно оценивали долговечность. Девкам лезли под сарафаны. Купленных пятнали зеленой басмой, уводили на сторону. Подпорченных переходом, неликвидных эвтанизировали. Рассеченные тела сбрасывали на кромку прибоя, ожидая, что ночная буря скормит рыбам. Крики отверженных не добавляли проданным оптимизма.
Якова сбыли в триерные гребцы. Парусный крымский флот при штиле нуждался в веслах. Ефросинья наскучила Утемишу. Больно была неласкова, горевала и печалилась. Мурзе нравились смехушки-веселушки с Украины, или Окраины, как стали называть коренные русские земли. Птичка в неволе обязана еще и петь, славить хозяина. Горестную Ефросинью Утемиш продал посреднику, бравшему девиц для Стамбула. Вместе с другим товаром для утех Ефросинью повезли за море. Она плыла на корабле, где греб Яков.
Он слышал, что везут рабынь на продажу. Нуреки ховали их от гребцов, стерегли, как бы кто из славян не признал дочь, сестру, знакомую, не набросился в бесполезном бунте на тюремщиков. Девушек выводили из трюма гулять по ночам, приходилось заботиться о свежем цвете лица, поднимавшем торговую цену. В одну из лунных ночей дул попутный ветер. Гребцам разрешили не грести. Нераскованные, они дремали на лавках. Яков сидел в верхнем ряду. Грести ему приходилось наиболее тяжко, ибо весло было длиннее, чем в двух нижних ярусах. Вечером он подцепил веслом сосновую ветку и сейчас, в отличие от товарищей-гребцов, бодрствуя, гнетущим взглядом впивался в пушистые иголки на рыжей лапе. Сосновая ветка виделась ему даром небес, памятью о далекой родине, будто не росли сосны в Турции и в Крыму, с берега которого, скорей всего, она и сорвалась в воду.
Яков услышал мягкие шаги охранников на верхней палубе, потом – легкую поступь девушек. Некоторые невесело шептали, другие, напротив, довольно бойко перешучивались с нукерами, заигрывавшими. Ефросинья по-прежнему была печальна. Она не свыкалась с неволей. Наклонив русую головку с заброшенной на плечо до пояса косой, она глядела на лунную дорожку, протянувшуюся через черные волны. Слезы струились по щекам девы, с нелюбимым по жалости и слабости характера венчанной, любимому неотданной, теперь окончательно загрязненной. Бес искушал Ефросинью перекинуться в волны, найти в небытии измученной душе успокоение. Вдруг приметила она серую тень, скользнувшую по борту судна. Валко вздымалось весло. На лопасти, будто приклеенная, лежала крошечная сосновая веточка. Ефросинья схватила мокрую ветвь, прижала к груди. Не было ей дороже подарка. Щемящее чувство подсказало, кто протянул ветку. Плечи Ефросиньи сотряслись от болезненного рыдания. Ефросинья отошла от борта, не разглядев в темноте Якова, но сердцем уверенная в его присутствии. Вместе со всеми побежала в трюм. Яков слышал стук ступней Ефросиньи по перекладинам лестницы и хотел длить звук, отложить надолго.
Красив город Стамбул. Извилистым каналом пробираются корабли с человеческим грузом мимо утесов, где рокочут воды Босфора. Заградительные цепи подняты, и суда входят в бухту Золотого рога. Позади река, рукавами изливающаяся в море, впереди – набережная, которые ощетинились баркасными сходнями. Величественно встает мечеть Ай-София, главный Православный храм бывшего Константинополя. По-над древними форумами, цирками, ипподромом и акрополем струится запах кус-куса и плова. Узкие улочки, прижатые пристройками к античным зданиям, густеют ароматом жареной баранины, голова кружится от благовоний восточных специй. Кричит муэдзин, его крик растворяется в разноголосице пестрой толпы. С саблями на плечо в высоких тюрбанах, шальварах, выглядывающих из-под белых рубах, связанных под ногами, идут мамелюки, верные египетские слуги османского султана. Широка империя Селима, достойного сына Сулеймана Великолепного, Кануни, или Законодателя. Распростерлись крыла Корана от Италии и предместий Вены в Сирию, знойную Аравию, по Африке до Марокко.
