– Мерзавец! – едва выдавил капитан. – Я тебе дал двадцать флоринов, индульгенция стоит от силы пять! И ты клялся, будто отослал деньги матери в Неаполь.
– Я хотел, честно хотел! – Дзотто уже пыхтел над его кожаным поясом. – Но проигрался в кости и подумал, что Господь меня накажет. Мать бросил, покровителя обманул, и вообще… я обо всем забываю, когда вы меня имеете, а так же нельзя, да? У меня будто, ну, помпу в заднице поставили, и горит все. И стручку только перца подавай! Яйца ломит… а однажды мне приснилось, будто вы меня подарили сержанту Вито и шпарили вдвоем! Вам же нравятся такие разговоры, да, синьор?
– Не смей лезть к Вито. Он донесет, – Дженнардо не знал, так ли это, но неаполитанца лучше загодя напугать. – Так ты совсем не боишься?
– А чего бояться? Пусть о грехах монахи думают или вон курицы старые, облезлые, каких ни один мужчина уже не захочет, – Андзолетто обхватил его член и принялся уверенно двигать ладонью. – Ну что ж вы, синьор Рино? Знаете, как у нас крестьяне поют, когда всякую зелень сажают?
Плоть вяло отзывалась на ласки, и потому Дзотто пустил в ход проворный язык, отрываясь лишь для того, чтобы спеть очередной куплет:
– Ты не суй его поспешно:
Спешка дело только портит!
Все получится, но выжди:
Как набухнет, так работай!
До конца Дженнардо не дослушал. Поймав мутный взгляд неаполитанца, перевернул того на живот и вставил отлично смоченный слюной член в ждущее отверстие. Дзотто под ним удовлетворенно вскрикнул, опираясь одной рукой на постель, другую положил себе на ягодицы, раздвигая половинки шире. Внутри было горячо, хоть и не слишком-то тесно, но Дженнардо хватило. Вдавливаясь глубже в пухлую задницу, он, хвала небесам, ни о чем не думал, а когда семя заполнило любовника, пришла усталая опустошенность. Ну, теперь спать! Он сполз с Дзотто, потянулся за бокалом, и тут в дверь тихо постучали. Капитан глянул в щелку между занавесями: скоро рассвет, но еще темно. Кого же черт принес? Бездумно набросив на неаполитанца покрывало, мерченар открыл дверь. Доверенный слуга, привезенный из Испании, хорошо получал за молчание и не стал бы беспокоить по пустякам. Старик Хорхе выглядел потрясенным, свеча в его руке так и прыгала.
– Синьор капитан, к вам синьор Ла Сента! Пустить?
Первой мыслью было: набросить халат и выйти в приемную. Но Акилле решит, будто соперник так трясется за свою шкуру, что не спит ночами! Черный ход идет из кухни, выпустить Дзотто не получится… Капитан схватил разморенного мальчишку за плечо, поставил на ноги и, велев собрать свои тряпки, затолкал за ширму, где хранилась одежда. Может, и к лучшему, если при разговоре с бастардом будет присутствовать свидетель? Затянув потуже пояс арабской парчовой хламиды, Дженнардо сел на развороченную постель и приказал позвать гостя. Он встретит Акилле зевая, беспечный и уверенный в себе. Без сомнения, бастард явился откреститься от интриги своего братца против Орсини и Форсы. Поглядим, насколько ловко он это проделает!
Слуга оставил дверь открытой, и Дженнардо увидел Ла Сенту еще в галерее. Услышал быстрые, четкие шаги, и сон испарился в мгновение ока. Лучшее лекарство от хандры – хорошая драка, и кажется, здесь Акилле непревзойденный лекарь. Личный врачеватель капитана Форсы, и другого не надо. Бастард был в глухом черном плаще, высоких сапогах из блестящей кожи, под плащом обнаружился такой же простой и строгий камзол с высоким воротом. Почему раньше не бросалось в глаза?.. Акилле подражает Быку, сомнений нет. Тот ни разу не надел ничего, кроме черного и красного – последнее только в бытность свою кардиналом. Лишь на первый прием французского короля явился в золотой парче, но наряд был так величественен, что Родриго казался статуей – огромной и темной. Зловещей. Боится ль Акилле собственного брата? Бастард вошел, небрежным движением головы отбросил густые пряди с лица. Поклонился так галантно и весело, точно небеса не серели в предчувствии зари.
– Чего вам, синьор? Вы меня разбудили!
Главное, чтобы римлянин не думал, будто у него в руках все козыри.
– Вам что, заняться ночью нечем? А как же мадонна Чинция?
– Всему свое время, – тон бастарда был ласков, просто сочился амброзией, – где же вы прячете прелестную вдовушку?
– Там же, где ваш братец – прелестную венецианку Лючию, – огрызнулся Дженнардо, размышляя, не приказать ли слугам вышвырнуть наглеца за дверь. Пожалуй, нет, чего доброго, мерченар Ла Сента перебьет всю челядь.
– А что если я вам скажу, куда делась похищенная красавица, и назову имя истинного преступника? – тонкие ноздри бастарда раздувались, будто он чуял запах страсти, пропитавший простыни. Дженнардо молча ждал, а римлянин вынул из висевшего на поясе футляра небольшой листок и принялся декламировать:
– «Да простит меня Пречистая Дева! Да простит меня благородный синьор, мой отец! Я согрешила. Я полюбила и ввергла себя в беду», – на лице Акилле читалась столь явная издевка, что Дженнардо передернуло. – Далее в письме – имя похитителя и ваше оправдание. Можете взглянуть.
Выдернув из-под подушки кинжал, капитан вскочил на ноги. Если письмо подлинное и Ла Сента в заговоре с Быком… Бастард отпрыгнул назад, в следующий миг в грудь Дженнардо уже уперлось острие шпаги, и пришлось попятиться. Проклятье, он с самого начала занял невыгодную позицию – позади была кровать! Но низкая постель – не горный кряж, можно и подпрыгнуть…
– А ну стоять! – Акилле походил на разъяренную кошку – большую, грозную кошку. – Прочитаете из моих рук, понятно?
Вывернув шею под немыслимым углом, Дженнардо попытался придвинуться ближе к бумаге, а римлянин, хмыкнув, повернул письмо так, чтобы сопернику было удобнее. Пришлось встать слишком близко – шпага легко кольнула тело под халатом. Несомненно, это был почерк Оливии – кудрявый и мелкий, он видел ее манеру, еще когда Орсини писала тетке Камилле. Слезы, признания, покаяния и дурь влюбленной женщины… незнакомое мужское имя – Оливия бежала с каким-то проходимцем, дворянского, впрочем, звания. Теперь оба находились на пути во Францию. Какая глупость и какое облегчение!
– Откуда у вас это письмо, Ла Сента, – Дженнардо с наслаждением выпрямился, потер грудь, более не ощущавшую холода стали, – и что вы хотите за него?
– Скажем так, письмо было написано в оплату некоторых услуг, кои предоставили мадонне Орсини и ее возлюбленному мои люди. Знаете ли, выбраться из Лаццаро нынче весьма сложно, – римлянин и не думал убрать оружие в ножны, – теперь вы понимаете, отчего Оливия делала вам реверансы? Наверняка, и золото сулила, не так ли? Со мной она попробовала проделать тот же трюк. А вот чего я от вас хочу?.. Сейчас это сложный вопрос! Любопытно, как бы на него ответили мужи Болонского университета?
Бастард без приглашения развалился в кресле, устроив шпагу на столе. Мелодично зазвенели задетые бокалы, и римлянин прищурился на свет свечи:
– Я учился там… впрочем, неважно! Узнав, что пылкий любовник ударил ножом заартачившуюся служанку, но, будучи косоруким дураком, не прикончил ее, я сменил планы. Очевидно, что не сегодня-завтра служанка заговорит, а я не намерен добивать несчастную честную женщину, пытавшуюся помешать сумасбродству своей госпожи. Уверен, Оливия не раз еще вспомнит о своей бедной Карлотте, когда любовник бросит ее в чужой стране, – черный ворот и яркие блики венецианского стекла еще сильнее подчеркивали нежные овалы юного лица. Надменный рот и вечно вздернутый подбородок не портят эту нежность, скорее, дополняют. Придают законченность… как на картинах того флорентийца по прозвищу Боттичелли, где тьма и свет вечно враждуют, рождая чудо на острие клинка. Он пялится на Акилле, будто крестьянин в день карнавала на выходки жонглеров! А бастард тащит его в пропасть. Валентино был совершенно прав: грешник в одном равно грешен во всем прочем.
