Шумейко лишь руками развел.

И рад бы, Саша… но дело в том, что ручку мою, заправленную зеленкой, тоже увели. Прямо страсти какие-то.

– А что ж, – вскинулся оживленно Саша, провидя в нелепом происшествии сюжетно закорюченную историйку, на зеленке эти пакостники могут как раз и влипнуть.

Шумейко все еще смотрел на него вприщурку да и руки разведенные не свел.

Каким, собственно, образом?

– Не знаю, – нахмурился Саша. – Был бы я сочинитель, я бы сочинил…

А ты попробуй сочини, – поддержал его даже Гаркавый, хотя и не без издевки. – А сейчас, что же, вырулим напрямую домой? Вроде бы уже время.

Шумейко «крылся в кубрике, зашуршал там газетой.

– Да нет еще, -- сказал он. – Пройдем до другой протоки… ну, помните, где вы смородину рвали? – Шумейко пока не знал названий всех здешних речушек и рукавов, только еще привыкал к местности. – Там и заночуем, плес хороший, дров навалом, да и комаров с ровного места сдувает. И речушка заманчивая – глядишь, кто-нибудь да пожалует.

И пожаловали.

С утра вообще на реке началось оживление: один за другим протащились вниз по течению буксиры – выносливые, как битюги: в две-три сплотки тянулся за ними лиственничный лес. Пошли туда, к океану, и словно уже океанская вспухала за ними отжатая волна, дыбом рушилась на берега, подмывала кручи; бедный катерок толкало с борта на борт, так что Шумейко, сидя наверху, едва мог удержаться. Впрочем, если бы и упал, тут везде мелко было, зыбко всхолмились под водой песчаные наносы.

Взялся невесть откуда Ванек безногий – гладкий парень с лоснящимся дублёным лицом, кудрявый, как ангелочек. Было ему уже под тридцать, а ноги он потерял в юности: пьяного прогнала с порога зазнобушка, а тут пурга… ткнулся где-то спьяну в сугроб, сам не замерз, не успел, а вот ноги (может, промочил где-нибудь вдобавок) отморозил -начисто. Юлил он, вертелся на своей лодчонке с некрепким моторчиком, заигрывал, на завтрак напрашивался.

– Тебе чего? – прямо спросил Потапов. – Ты здесь зачем?

– Да вот харьюзов бы половить, Прокопыч, – заискивающе сказал Ванек. – Харьюза в этом месте на удочку во как клюют, в самом омуте.

– Ну и лови себе… на удочку. Только меру знай.

– Дак вы тут… где самый клев. Посторонились бы…

- Вот припекло тебя с клевом-то…

Своими силами, не запуская машину, оттащили катер немного назад.

Хариусы здесь действительно клевали активно: через полчаса штучек пять у Ванька уже_ набралось сизо-зеленоватых, осанисто-удлиненных красавцев.

– Могу на уху подкинуть, – предложил он, источая подозрительно добрую улыбку.

– Да нет, спасибо, – отказался Потапов. – Припозднился малость, мы уже откушали.

Шумейко сказал ему на ухо:

– Смотрите-ка, всю протоку перегородил лодкой! Похоже, опасается, как бы вверх мы не проскочили.

– Да, да, да, – закивал Потапов не совсем уверенно. – Думаете, кто есть там, в протоке?

Шумейко двинул плечами тоже неуверенно.

– Надо бы взглянуть. Пойдем пешечком, вроде за смородиной… Или что тут еще подходящее созрело?

– Не продеремся, – сказал Потапов, без проволочек, с полунамека включаясь в игру на обман Ванька. – Денисыч, ты не пойдешь с нами тут поблизости – за черной саранкой?

– Да нет, – отозвался Гаркавый, – я тут винт посмотрю, что-то тяжело прокручивается.

– Жаль. Клубни саранки, слыхал я, для сердца пользительны, опять же снотворное… А Сашка?

– Он подмогает мне, один-то я не управлюсь, тут придется в воду лезть.

Потапов и не настаивал: разговор велся лишь для отвода глаз. Правда, он еще посочувствовал Ваньку:

А раненько тебя леший поднял. Еще до свету. Поселок-то не близко.

Я и не ночевал в поселке. Тут к дядьке заглядывал в Белые Кусты, выпил там маленько. Вечерком к Кумушке спустился, гольца поудил, ушицу сообразил.

– Был, значится, и в Кумушке?

Не-е… В Кумушке я не был, а вот близь нее… Там и заночевал. Мотор ваш слышал… как тарахтели…

Нетерпеливо поджидая помощника, Шумейко прикинул в уме: «Был, видно. Да и не один. А для объективности даже ориентир дает – не в самой Кумушке, а неподалеку. Ну да ладно, что гадать!»

Нарвали они черной саранки – цветов отменной прелести, жгуче-коричневых с чернью -- для супруги Потапова; полакомился Шумейко и красной смородиной, хотя взбираться за ней пришлось чуть ли не на кручи поднебесные; но если солнце над нею светило прямо, ничем не затеняясь, в терпком ее соку заметно прибавлялось сахару. Вот и выискивал Шумейко такие освещенные выступы скал. Так шли они, все дальше пробираясь вверх по протоке и с лобастого валуна заметили наконец: взблеснула вдалеке слюдинками ячеи только что вытащенная из воды сетка, искристо вспыхнуло на солнце весло.

– Ну вот и гости, – удовлетворенно сказал Шумейко- Этот Ванек, он куда-то ездил, быть может даже в Белые Кусты за водкой, а тут напоролся на нас. В протоку ему нельзя – мы не пустим, да и не наводить нее на след. Вот он и заюлил там, выжидает, хариуса удит.

– Пожалуй, что и так, – ответил, запыхавшись, Потапов, однако идтить нам по дебрам-швабрам тяжеленько, а еще сколько телепаться. Комар тут, едри его в корень…

Выказав некоторое недовольство, он все же поплелся за старшим. Потом вроде полегчало: запрыгали под уклон… то все вверх, за смородиной, а теперь как раз к случаю под уклон, причем не плутая, ориентир верно засекли. Словом, Потапов потел, пыхтел, но помалкивал: служба, куда денешься?..

Вот так, молчком, они пересекли скалистые увалы, затем частую щетку ивняка и неожиданно спрыгнули с берегового, невысокого здесь откоса чуть ли не в лодку браконьеров. Те растерялись – в лодке лежало десятка два нерки, – да и сами инспектора, на что уж были готовы к встрече, несколько опешили. Браконьеров было трое ну, ни удрать им, ни в драку вступать. Только глазами помаргивали. Била хвостом, нарушая установившееся молчание, крупная рыба, взбрызгивала веером жижу.

Потапов опомнился раньше всех, вошел в роль, сводившуюся в основном к тому, что он вроде как и не ради охраны рыбы сюда явился и тем более без намерения кого-либо обидеть штрафом, нет, а просто потолковать на разные житейские темы, бывальщину рассказать, кто с кем спал, кто кому в рыло съездил, – это был его метод, уже раздражавший Шумейко: чего там, в самом деле, развлекать браконьеров побасенками!

Да и вынужденно наказывая, Потапов изо всех сил старался выглядеть этаким радетельным папашей. И сетку, бывало, отберет и за плечи обнимет, спросит (если незнакомец), кто вы, как фамилия (хотя уже записал), где работаете, сколько детей, где работает жена и работает ли она вообще.

Формалистом быть, ну, чистым сухарем ржаным тоже нельзя. Шумейко знал и ненавидел бюрократию по личному житейскому опыту, потому он и не возражал против нудной трепотни Потапова. Но и добросердечие должно иметь границы, особенно если не упускать из виду, что браконьерство на реке все границы уже перешагнуло!

Итак, в лодке сидели двое пожилых поселковых мужичков, Потапову хорошо знакомых, и один молодой, видно из приезжих.

– Придется платить, – сказал Шумейко, перебивая коллегу: побасенки грозили затянуться до бесконечности. – По червончику за каждую рыбу. Как гласит закон…

Мужички всполошились; только молодой сидел неподвижно, ни словом, ни взглядом не реагируя на разговор: молча изучал мозоли на руках, какую-то из ладони занозу выковыривал.

– Дак это что ж… – дернулся один, почище видом, похоже, выбритый еще с вечера. – Грабиловка настоящая, Прокопыч? Сейчас, значит, на реку совсем не моги?! (Упорно не могли дойти до них дух и буква строгих по реке запретов, черным по белому написанных инструкции; а ведь их же дети эти самые инструкции раз от разу срывали со всех щитов.) Кому какое дело? В речке кто хошь лови, здесь искони так заведено.

– Искони заведено, – хмыкнул Потапов. – А давно ты, Семен, на Камчатке?

– Да хоть бы и недавно. Рыбку-то все мы любим, – отмахнулся Семен. – Я так понимаю, вот рыборазводный завод – это запретная зона.- Это государство. А речка – она от бога, кто хошь лови…