Камаль бросил на друга быстрый взгляд, в котором Жан-Мари уловил предостережение.

— Они того не стоят! Такие люди тянут нас назад. Надеюсь, со временем многие оценят опасность подобного лицемерия.

— Вы слишком суровы к нам, — только и сказал Маджар.

— Прошу прощения. Я всегда раздражаюсь, когда слышу о таких вещах. К тому же ума не приложу, почему им придают значение. По-моему, такие вещи и существуют, покуда о них говорят. Нищенствующие братья! Название в самый раз вы себе придумали. У нас в крови клянчить милостыню, без этого мы не можем. Это проклятие будет тяготеть над нами всегда.

Заметив, что его слова встречены молчанием, Камаль изобразил вспышку веселья.

— Право же, горбатого могила исправит! Чего ради я так разбушевался из-за безобидных чудаков? Вы хоть на меня не обиделись, Маджар?

— Нет, нет, не беспокойтесь.

— Видите ли, мне кажется, будто вы, то есть вы все, нищенствующие братья, прекрасно воплощаете собой нашу неспособность отыскать разумное, действенное решение проблемы. Хуже того, я нахожу недостойными все эти обращения одновременно и к магии, и к темным инстинктам, и к сердцу ближнего. Протягивать руку за милостыней? Какой бы ни была причина, это принижает вас. По мне, было бы великодушней дать человеку умереть, чем спасать его благотворительностью. Если на деле, а не только на словах уважать себя и других. Разве у них, — и он ткнул пальцем в Жана-Мари, — стали бы отделываться разговорами или ничего не значащими поступками? Да никогда. Они скажут скорее «счет дружбы не портит» там, где мы с достоинством, но не веря самим себе, любим изрекать «камень из рук друга дороже яблока». Ох уж этот камень! Если бы он мог превращаться во что-нибудь еще, он превратился бы не в яблоко или в какой другой плод, освящающий наше лицемерие, а в ядро, прикованное цепью к нашим ногам. Я и в самом деле спрашиваю себя — как мы еще в состоянии глядеть друг другу в глаза?

— Милосердие обжигает, заставляет кровоточить сердце того, кто его оказывает, и того, кому оказывают, — промолвил Маджар.

— Вот именно! Но совершенно впустую.

— Надо суметь взвалить груз на плечи и выдержать его.

Камаль побагровел, помрачнел и наконец как бы замкнулся в себе, отметая тем самым последнее рассуждение Маджара.

«Это тайна, и она канет в небытие», — подумал Жан-Мари.

Но вскоре губы Камаля расплылись в некоем подобии улыбки. Он попробовал пошутить:

— Впрочем, что же сердцу еще делать, как не кровоточить?

Вдруг Жан-Мари оперся руками на стул и, перенеся на них всю тяжесть тела, выпалил:

— Я решил остаться здесь.

И угодил под перекрестный огонь взглядов.

— Я останусь, даже если ходатайство о продлении моей командировки отклонит министерство. Я хотел бы работать здесь, внести свой вклад…

При каждом движении головы прядь волос, опустившаяся на висок, взмывала в воздух. Жан-Мари не обращал на нее внимания. В его лице, казалось, читался вызов, а взгляд словно узрел вдруг самую суть вещей. И его голос, особенно голос, хотя он и изменился всего лишь самую малость, звучал странно. Он чуть заметно вибрировал от легкой внутренней дрожи, пронимавшей Жана-Мари.

Марта, Маджар и особенно Камаль — прежде всего он — ждали, не сводя глаз с говорившего.

— Вот, собственно, и все, — сказал Жан-Мари, откинувшись на спинку стула.

Но тут же быстро добавил:

— Я хочу остаться французом, но, ни от чего не отрекаясь, жить и работать здесь.

Камаль протянул ему руку, и Жан-Мари дружески хлопнул по его ладони.

— Это ваше право, — сказал Маджар.

Жан-Мари в волнении поднялся. Какое-то мгновение он, казалось, не знал, что ему делать. В конце концов взял стакан с чаем и выпил. Потом произнес:

— Уже поздно. Мы злоупотребляем вашим гостеприимством.

Он видел, что Камаль рад не меньше, чем Марта с Маджаром.

— Нам пора уходить, — обратился Жан-Мари к приятелю.

И немного судорожно повторил:

— Страшно поздно. Вам следовало бы нас выставить.

Маджар и Марта протестующе подняли руки.

Жан-Мари шел спящим городом к себе домой, он никак не мог опомниться от того, с какой решительностью объявил о своем решении, не оповестив предварительно даже Камаля, хотя ему, как другу, он должен был сказать первому. Жан-Мари не узнавал себя, он не стал бы отрицать, что только что, у Маджара, поддался некоторому возбуждению, что его распалили все эти разговоры; они приводили в замешательство, будоражили мысль, но порою казались и безрассудными. Он все менее и менее оказывался способным сдерживать непривычную лихорадочную дрожь, которая овладевала им во время подобных встреч. Жан-Мари, пожалуй, мог бы сказать, что полюбил здесь все: страну, людей, их возвышенные, пылкие души, их тайны. Но он не мог себе объяснить, как вырвалось у него признание, ведь у него и в мыслях не было распинаться принародно, хотя на деле так и вышло, потому что, приняв решение, он не счел его столь уж интересным для всех, чтобы навязываться с ним людям, пусть даже своим друзьям. Нет, он явно не узнавал себя.

«Что они о тебе подумают? Опростишься ли ты когда-нибудь, станешь ли таким, как они, научишься ли выражать душевные порывы без надуманной позы, театральных жестов?»

И все же Жан-Мари был счастлив. Просто-напросто счастлив. Он не хотел и думать, что будет потом, не считая даже нужным завтра или в какой-нибудь из ближайших дней объясниться с Камалем. Камаль первый должен был понять его поступок. Бывают случаи, когда чем больше говоришь, тем меньше скажешь; зачастую и несколько слов уже перебор.

Все замерло под немилосердными лучами слепящего полуденного солнца, и одна лишь белая тень привидением ползла в глубине улочки, куда вступил, возвращаясь из конторы, Камаль Ваэд. Невероятно низенькая, квадратная, она ковыляла, прислоняясь рукой к стенам. Когда лишь несколько шагов отделяло Камаля от потрясающей белизны ее покрывала, он явственно различил ворчание:

— Ну и жарища! О всемогущий, умерь немного свои благодеяния! Все только обрадуются. А то хватил через край.

Обняв ее за плечи, Камаль закричал в самое ухо:

— Здорово, тетя!

Старушку скрутил ревматизм, она пыхтела и задыхалась, но на ногах держалась крепко. Она зыркнула на него своими водянистыми глазами, устрашающе жирно обведенными карандашом, что придавало взору глубокомысленность и проницательность. Узнав Камаля, она уцепилась за его рубаху. Все еще разъяряясь на жару, родное привидение привлекло его к себе и чмокнуло в подставленную щеку. Он подставил и другую, вдохнув приятный свежий запах ее одежды, напоминавший запах грудного младенца.

Надлежащим образом облобызав и вторую щеку, тетя Садия оторвалась рукой от стенки и, тяжело облокотившись о его плечо, напустилась на Камаля со словами:

— Ну ты и надушился, дружок! Как кокотка! Что это за духи? Ты мне должен их подарить.

— Непременно, — отозвался Камаль, в первый раз за день улыбнувшись.

— Что ты улыбаешься? Неужели кончились? Подумать только!

— Да нет, осталось еще, — заметил он в сторону и крикнул: — Обязательно подарю!

Племянник улыбнулся при мысли, что в ближайшие дни ему понадобится рупор. Старуха заявлялась к ним и жила у них, сколько ей заблагорассудится, пока ей не надоест, к вящему удовольствию — надо ли говорить? — и Камаля, и матери.

— Ладно, ладно! Что ты разорался? — одернула его тетка.

Казалось, не он вел ее, а она неудержимо, своевольно влекла его к дому.

Дворик, в который они наконец вступили, походил на озеро раскаленного света, в центре которого, распространяя во все стороны отраженные в нем лучи солнца, находился бассейн. Раздвинув края накидки, подставив иссушающему солнцу свое лицо, тетя Садия не переставая брюзжала, распекая создателя:

— Если ты хочешь спалить мир, а нас зажарить, ты, господи, избрал самое верное средство. Ты решил дать нам загодя узнать, каково в твоей преисподней. Что ж, твоя воля. Но мы думаем, рассудил ты не по справедливости.