В лохмотьях, развеваемых ветром, появляется бродяга. Тень уступает ему дорогу. В бродяге все кипит бешеной яростью, борода всклокочена, глаза вылезают из орбит, тяжелая голова сотрясается, руки отчаянно жестикулируют, взвивается в воздух тряпье, служащее ему одеждой. Размахивая ножом, он наскакивает на тень, она обволакивает его.

Потом настанет мой черед, думает Лабан.

Вновь зияет исчезнувшая на время пропасть, именуемая ночью.

Вот цепочкой следуют образы, которые приобретают отчетливость с той же неумолимостью, с какой каждый из них затем уходит в небытие. Это длинная вереница феллахов, обосновавшихся в городе. Это лишние люди, коими кишат забегаловки. А вот и двери. Великое множество дверей. Фабрик, магазинов. Все закрыто. И улицы, оживленные или спящие, пронзенные сотнями взглядов. Ни один образ не минует его без того, чтобы с бесстрастной ясностью, сухо и точно не отпечататься на сетчатке глаз.

Но вот видение рассеивается. Явно желая воспользоваться ночной передышкой, Рашида с серьезным, решительным видом хлопочет по дому. Приоткрыв глаза, Лабан следит за ее движениями. Он прислушивается к тому, как в безмолвии, в тишине переходит она с места на место. Лабан знает, что жизнь утекает от него, чувствует, как она проскальзывает между пальцев. Но он не делает ничего, дабы ее удержать, потому что занятие это бесполезное. «Может, скоро суждено мне достигнуть дна, где я и упокою себя».

С порога раздается зычный голос тетушки Аблы:

— На кого она нас оставила!

Там вместе с матерью сидит мальчик. Он понял, о ком речь. О Муиме. Так они, ребята, ее окрестили. Она приходила к ним, обедала и уходила, не проронив ни слова. Выла ли она им родственницей? Доподлинно мальчик этого не знал. Накануне его мать присутствовала при выносе тела.

Тетушка Абла устраивается рядом с ним с теми же невероятными усилиями, какие тратит на все. Зачем только она напяливает на себя столько одежды, столько юбок? Как будто им без нее не было известно о смерти Муимы, тетушка Абла все причитает:

— На кого она нас оставила!

Потом тетушка пускается в объяснения, говорит, говорит, перескакивая с одного на другое. Ее голос разносится по всему дому, остроконечная шапочка на голове покачивается под шелковой шалью.

Под конец она признается:

— Все боятся эпидемии тифа. Я потому и не пришла на похороны. — И снова принимается причитать: — Ах, что ты наделала! Что наделала!

Эпидемия тифа? Мальчик смотрит на мать. С непроницаемым видом та глядит прямо перед собой.

Ночь вступает в свои права, все дальше и дальше простирается она по земле. Кроме этих бликов на зеркальной поверхности его памяти, она ничего больше предложить ему не может.

Как раз этим летом он нашел работу на фабрике по переработке ковыля. Как только он удостоверился, что его взяли, Лабан сразу побежал домой поделиться новостью с Рашидой.

Она вся побледнела и прошептала срывающимся голосом:

— Не может быть!

Прекрасное лицо Рашиды осветилось, и влажная пелена затрепетала в ее глазах.

— Точно.

Что-либо добавить он был не в силах.

Жена опустила глаза. Щеки ее теперь пылали.

— Благослови тебя господь, — выдохнула она.

Два месяца, это длилось два месяца. А потом все стало как прежде.

Тетушка Абла радуется:

— Она почиет в мире!

И тут же сокрушается:

— Мы продолжаем мучиться в этой юдоли слез!

Кончик ее носа краснеет, дрожит. Она всхлипывает. Из красных натруженных глаз на щеки текут крупные капли.

Тетушка горюет столь безутешно, что мальчик снова косится на мать. Та глядит на тетушку безучастным взором. Как бы сквозь нее.

Тетушка Абла шумно сморкается.

— Поверьте, на земле мы лишь странники. Эта жизнь дана нам, чтобы мы могли подготовить себя к другой, А мы — мы прельщаемся благами этого мира. А вот Муима поняла. Потому бедняжка и решила покинуть нас.

Мальчик сотрясается от рыданий. Тетушка прерывает свои причитания:

— Ты что, дружок? Ты из-за Муимы?

Комок застревает у него в горле, он стискивает зубы, сжимает кулаки.

Она ворчит:

— Глупый! Стоит тебе из-за нее так убиваться! Она свое пожила. Тебе бы до ее лет дотянуть!

Глаза мальчика все еще затуманены слезами.

— Да полно! Бог по благости своей призвал ее к себе, не дожидаясь, пока она превратится в грязную немощную старуху. Она обрела покой. Если кого жалеть, так это нас! Еще неизвестно, как мы простимся со своей жизнью, готовой изменить нам в любой момент. О Муиме не горюй, слышишь? Всегда думай прежде о себе.

Голос тетушки Аблы громыхает еще долго. Мать не перечит ей, но и не соглашается.

Обеих уже нет в живых.

Но к нему из небытия восходит другой, таящий в себе угрозу, голос:

«И тогда Дхамани в самом деле поселился у Олджи. У ведуньи! Ни мужчинам, ни женщинам без нее не обойтись. Да будет проклята ее халупа! Слова ведуньи приносят облегчение. Они сами протаптывают тропинку к твоему сердцу. Песней звучат в ушах. Почему? Но почему всегда надо задаваться вопросами? Женщины разнесли слух, что и Дхамани — колдун. Страшись за себя, прокляни идолопоклонников. Сплетни — ловушка. Сообщается ли он с мертвецами? Похищает ли души? Я видел, как он бродил в одиночестве по полям в часы, когда под палящим солнцем умолкают даже цикады. В это самое время. А ведь он знает толк в семенах. Может поставить на ноги издыхающее животное. Умеет разговаривать с хищными птицами. Говорит им: „Летите на север“, когда им и правда лучше лететь на север; или отправляет их в любую другую сторону. Когда Дхамани просят об услуге, его глаза начинают светиться, как лампы. „Исполню за милую душу“, — говорится тогда.

Пока еще кругом разлит предутренний покой. То тут, то там раздается птичья трель. Но земля безмолвна и глуха. Свет в этот час струится с небес, веет свежестью. Как-то забывается, что эти пространства прожжены насквозь, что кругом довлеют черные и желтые цвета. Проспав, сколько положено, я вышел из дома. До хижины лавочника Мусы, хозяина кафе, всего несколько шагов. Я поджидаю его, прислонившись к стене дома, глядя на улицу. И Хомада тут, и Иса, и Брахими. Все ждут его. Он принесет мне кофе. Потом я буду ждать восхода солнца. День обещает быть таким же, как и все другие дни до скончания времен. Затем я стану ждать, когда солнце зайдет, чтобы занялся потом новый день.

Почти все животные околели. Они лежали на земле, вытянув шеи. Бараны щипали свою же шерсть. Я люблю читать безмятежность в бараньем взоре. В нем таится кротость и пламя жертвенного костра. От него веет полуденной дремой. И бараний запах тоже навевает сонную одурь.

— Восемь баранов. Посмотри. Я их продаю.

— Куда я их дену? У меня их полторы тысячи.

— Мне нечем их кормить.

— А мне есть чем? Год выдался сухой.

— Сколько ни дашь за них, все хорошо.

— У меня не будет для них корма.

— Назови любую цену.

— Двести.

— Они стоят три тысячи каждый.

— Двести.

Я вытаскиваю нож.

— Если еще раз скажешь такое, я их прирежу прямо на твоих глазах.

— Двести.

Я люблю их кроткие взоры. Так глядят все обреченные на заклание. Никуда им уже не деться — всюду та же земля, греет то же солнце, дует тот же ветер. Судьба настигла их. Трупы я оставил там. Их шерсть пахнет так же, как моя одежда.

На днях и Реджебу пустили кровь. Его собака сцепилась с собакой Али. Хозяева тоже не остались в стороне. Вышла потасовка. После взаимных оскорблений пошли в ход палки. Реджебу раскроили череп».

Лабан уже не знает, спит он или все происходит наяву. Напрягая глаза, углубляется он в городские улицы — никогда он не видел их такими освещенными. По городу, ослепляющему своими огнями, Лабан продвигается осторожно — его преследует и приводит в волнение мысль, будто этот город вытеснил, поглотив и воспроизведя затем до мельчайших подробностей, другой, настоящий. Все здесь не более чем видимость. Прохожие — мертвецы, странным образом наделенные плотью. Поглядеть только, с каким упорством попирают они ногами землю.