— Это последний! — заволновался Алмаз. — Больше нет. Если его сломают, больше не останется. Самый последний, видите, да? Это последний.
Старая ветряная мельница стояла в стороне от дороги. Обомшелые доски были серые, как пепел, у одной лопасти выпала наверху дощечка, сквозь нее просвечивало синее небо.
Солнце вырвалось из туч и теперь нещадно грело. В спину бил пыльный жар. Алмаз обернулся, желая чем-то прикрыть заднее стекло — занавеской, но ее не было, увидел рыжие завитушки волос Наташи, словно размотавшиеся веревочки, и черные волосы Тани, перехваченные ниже затылка красной ленточкой. «Дурак Путятин, такую девушку променял на Азу. Конечно, говорят, ее отец обещал сразу им квартиру выхлопотать… Нет, наверное, у Тани есть кавалер, и она сама Путятина отвергла. Такие девушки не бывают одиноки».
Кукуруза шумела, раскачиваясь, у дороги. Видно, здесь хозяйничали дети — грызли початки. На земле валялись блестящие молочные нити, похожие на мотки нейлоновой лесы.
Навстречу им ехал мальчик на велосипеде. Одной рукой держался за руль, а другой ковырял в носу, заводя глаза вверх. Опустив их, испуганно вильнул вправо и упал в кукурузу. Потом возникла арба, лошадь подалась в сторону, старик в тюбетейке и мальчик с кульком в руках безмолвно оглядывали светло-зеленую новенькую машину.
У Алмаза в груди все обмерло. Он снова был на родине. «Живы ли? Здоровы ли? Дома ли? Ждут ли?»
— Сюда, сюда! — замахал он рукою шоферу направо. — Но можно и туда… Налево!
— Как ехать-то? — резко затормозил шофер.
— Не сердитесь… — сказал Алмаз, сверкая глазами. — Мы вам заплатим… прямо, сейчас направо. Постойте, я ворота открою.
Перед въездом в деревню стояли ворота, около них с веревкой на шее щипал траву пестрый с розовым ухом теленок. Увидев Алмаза, он наклонил голову. Алмаз восторженно засмеялся, звонко щелкнул его по лбу. Теленок встряхнул головой, скакнул на всех четырех ногах и вытянул язык. Ворота со скрипом открылись.
Они ехали по улице, черной и голой — вся трава была выедена овцами и козами, ощипанные деревца увяли. Зато в садах желтели яблоки, алели цветы, зеленел лук, и все было зелено-зелено…
На скамейках сидели старики и старухи. Они внимательно провожали глазами «Волгу» с шашечками. Алмаз вытер лоб, он хотел высунуться из машины и поздороваться, но стеснялся девушек, стеснялся всех этих русских людей. Старики кивали, здоровались, а сидевший впереди Зубов тоже кивал им, важно глядя перед собой.
Блеснула лужа, истоптанная по краям копытцами. Впереди показались ворота. Алмаз виновато сказал:
— Стойте, это здесь…
Он вышел из машины, ноги были как ватные. В горле першило, он кашлянул, сплюнул… и перепугался: как же он, приехав на родную землю, первым делом сплюнул на нее?.. А вдруг дома что-нибудь случится? Вот сейчас окажется, что мать больна… или еще что-нибудь… Алмаз растер след и побежал к воротам.
Он нажал на черную пластину со светлым пятном на изгибе от множества прикасавшихся рук, калитка открылась, загремел на той стороне жердью и распахнул ворота. «Волга» въехала и остановилась.
На крыльцо выбежала мать. Она была в темном с цветочками платье, волосы в белой косынке, руки — в желтом тесте.
— И-и, — запела она, плача от радости, — улым кайткан бит! (Сын-то мой вернулся!)
И, глядя на свои перемазанные руки, залилась еще больше. Алмаз подошел к ней, неуклюже обнял. Пальцы ее приклеились к его тонкой белой рубашке. Увидев, что из машины выходят гости, мать просветлела, засмеялась и, помедлив, по-русски сказала:
— Руки в тесте, это хорошо — как раз гости приехали.
В углу двора лаял высокий пес, неужели это он, его щенок? С крыльца с шумом выкатились младшие братья — Энес и Феликс, они уткнулись старшему брату в живот и, заметив гостей, тут же шмыгнули обратно к дому.
— С дороги можно умыться, — сказал Алмаз. Он переборол смущение, деловито огляделся. — В саду посидеть, яблок поесть. И отдохнуть можете в лабазе, там нары, прохладно.
Мать вынесла белые новые полотенца, распечатала пачку мыла, налила воды в умывальник на высоком заборе, за которым тускло блестели яблоки белый налив, зеленовато-крапчатые папировки, восковые хорошавки. Девушки умылись, сели на бревно, с любопытством оглядывая двор. Их удивило обилие скворечников на избе и на шестах. Шофер, потягиваясь, ходил вокруг машины. Зубов вежливо улыбался, ничего не понимая, но с очень умным видом глядя то на Алмаза, то на его мать, говоривших по-татарски.
Скрипнули сени — на крыльцо вышли старушки, первой выскочила Черная бабушка, худенькая, с длинными белыми зубами, вертлявая, за ней, еле передвигая ноги, появилась Белая бабушка с полным плаксивым лицом, она шарила рукой по подолу, пытаясь найти ниточку и поднять к глазам очки.
— Ии-и, алла, безнен Алмаз кайткан икян!.. Хатын белян мени-и?.. — закричала Черная бабушка и зарыдала, оскалясь, как будто смеялась.
Мать покатилась со смеху, платком закрыв глаза. Алмаз густо покраснел.
— Что она сказала? — не удержался Зубов, глядя, как внук обнимает старушку.
Мать весело объяснила:
— Спрашивает: Алмаз приехал, неужели с женой?
Алмаз разогнулся от старухи, сердито заговорил по-русски:
— Ты, бабушка, не беспокойся… я здоров… вот мои гости… строители Каваза…
— Э-э, — кивала старушка, почти кланяясь и глядя слезящимися глазами на девушек, которые встали с дров, отряхиваясь; кивали ей, посмотрела еще на Зубова в зеленом галстуке, выпущенном поверх пиджака. — Э-э, кавазовцы… и они все богатые? — продолжала она по-татарски.
— Да, все они богатые, — рассмеялся Алмаз.
Бабушка показала трясущейся рукою в синих и желтых узлах вен на Таню.
— Это, что ли, твоя жена? А чего она так волосы распустила?
Совершенно красный Шагидуллин перебил ее, закричал, наклонившись над ухом:
— Это мои товарищи… комсомольцы…
— Э-э, — недоверчиво смотрела на Таню бабушка. — Коли так, ладно. — И добавила по-русски: — Кю-шать будем.
Белая бабушка стояла в стороне, обливаясь слезами, опустив белые пухлые руки, обиженная тем, что любимый внук забыл о ней, возле колен крутились и блестели на нитке ее очки, и на эту замечательную игрушку из разных углов двора настороженно смотрели котенок и собака. Алмаз поднял ей очки, вложил в руку и бережно обнял старушку. Выбежала мама.
— Заходите уж… там ке стойте… дорогие гости… — и по-татарски: — Ни одной мухи не оставила, заводи гостей, сынок.
Зубов кашлянул.
— Может, сначала подарочек купим, — серьезно спросил он. — А то потом… всякое может быть…
— Хлопцы, только без ночевы, — быстро подошел шофер. — Как договорились. Хоть в полночь, но должны вернуться.
— Ладно, — рассеянно ответил Алмаз. Глаза его горели. Он крикнул матери по-татарски: — Мы сейчас в магазин сходим, а ты с девушками поговори… Отец скоро придет? А Ханиф где, тоже на работе?
— Они должны были прийти к обеду… но мы пошлем за ним. Эй, Феликс, Энес, сбегайте за отцом!
Младшие братишки, хихикая, выскочили на улицу.
— Поехали, — сказал шофер.
— Киттегез де мени-и? (Что, уж и поехали?) — заплакала и тихо затряслась Белая бабушка.
Черная, понимавшая по-русски, сказала ей, сверкнув черными бусинками:
— Чего ты плачешь? Всегда мне приходится тебе объяснять. Слушай меня внимательно и не перебивай. И не три глаза. Ты слышала, что получилось у старой Марьям? У нее выскочили два ячменя — на одном глазу! Окривела, некрасивой стала, старик совсем не смотрит. Ну, нам-то все равно. Ты успокоилась? Вытри рот.
— Они поехали в магазин, покупать нам подарки…
«Волга» с шашечками подкатила к магазину. Возле него стояли люди. В высоком, смуглом, коротко остриженном парне они узнали Алмаза. На нем был хороший костюм, белая рубашка застегнута под горло, ботинки ослепительно сверкали. Алмаз первым поздоровался, долго спрашивал, как здоровье стариков, пошутил, что таких красивых девушек, как дома, нет на Кавазе, чем очень польстил землякам. Продавщица Ая-апа была во дворе, на складе. Алмаз пошел туда.
