В эти ледяные весенние вечера Алмаз и Нина снова начали встречаться.

Алмаз передал через Путятина записку — он часто ездил к Тане и, конечно, мог видеть Нину. Нина приехала на место свидания, назначенное Алмазом, — в Белые Корабли. Она появилась на автобусной остановке, под фонарем, в рыжей старенькой шубе и высоких кожаных сапогах. Щеки у Нины стали от мороза красные, из-под меховой шапки вылезла белая прядь, которая, отогреваясь под горячей ладонью Алмаза, желтела…

Сначала они бродили по скользким улицам, отворачиваясь от метели, глядя на качающиеся желтые светофоры. Иной раз не выдерживали и заходили отдышаться в дежурный гастроном.

А когда Алмаз осмелел и стал встречаться с Ниной в Красных Кораблях (в Белые слишком далеко ездить и ему, и ей), они грелись в подъездах строящихся домов, где горели «огнеметы». Эти железные бочки, заряженные соляркой, ревели, как реактивные самолеты, вдувая в проемы дверей розовый жаркий воздух. Стены для работы должны быть теплые, иначе все осыплется… Нина и Алмаз прятались за косяком в темноте, тянули руки к огненному потоку, от гула закладывало в ушах. Увидев влюбленных, штукатурщицы и плиточницы из промстроя хихикали.

Они целовались в подъездах, стараясь ни о чем не говорить. Слишком близко был позор декабря, их фотографии по всему городу, слишком мучительно было прошлое Нины — ее замужество, ее ложь, ее игрушечный голос. Алмаз боялся новой какой-нибудь лжи или того, чего он еще не знал о своей возлюбленной. Они торопились наверстать упущенные месяцы разлуки…

Посреди метели, посреди белых лис, бегающих вокруг ног, замирая, целовались, а на каменных стенах города плакаты с их лицами давно были содраны, лишь кое-где темнели бумажные уголки, прихваченные клеем. Иногда небо прояснялось, звезды густо вспыхивали, город замолкал, и хотелось говорить шепотом. Но и шепотом говорить было не о чем.

Чтобы не замерзнуть, они шли в кино. Ничего не понимая на экране, сидели и жали друг другу влажные руки, Алмаза в спину толкали:

— Сократись, дядя!..

И Алмаз втягивал голову в плечи, съезжал пониже со стула. Над головой в серебряном широком луче неслись, на экран шелестящие люди и лошади, деревья и собаки; видение этого несущегося над головой мира Алмаза больше захватывало, чем события на экране. Ему казалось, что и они с Ниной вот так летят в огромном пространстве, растаивая, как дым, бесконечно приближаясь друг к другу и разбегаясь…

Однажды Алмаз и Нина забрели поздней ночью на телеграф — работал переговорный зал. Гундосое радио выкликало города, кто-нибудь вскакивал и бежал к засветившейся кабинке. На полу валялись газеты, за столиками сидели, уронив головы на руки, смуглые люди. Алмаз со страхом подумал: «Проверю-ка я Нину на Челябинск… Вот объявят кому-нибудь Челябинск, а я на нее буду смотреть. Если вздрогнет, побледнеет — значит, до сих пор любит своего… Если нет — то меня…» Хоть и много было народу в зале, Челябинск не давали. Первым не выдержал он сам: потянул за руку ничего не подозревавшую Нину на улицу, в мороз, в скрип снега:

— Идем, идем отсюда!..

Он боялся правды, если она окажется нехорошей.

Иногда при встрече Алмаз с удивлением замечал, что Нина, оказывается, неприятно смеется — широко улыбается, и виден золотой фикс; он ненавидел золотые фиксы, этот фикс, наверное, ей купил ее муж… или, например, Нина щелкала пальцами — Алмаз находил, что это вульгарно, не идет ей, прекрасной и особенной, такой, какая она была в его душе, в ожидании днем и ночью. Он заметил, что ему очень нравится, когда она смотрит на него, запрокинув голову вверх и полуприкрыв веки. Но у нее было несколько гримас, поворотов головы, которые разочаровывали Алмаза. Нина не понимала, почему так быстро меняется лицо возлюбленного — то восхищение на нем, то мука и тоска…

— Какой там снег розовый… — шептала она, беря его под руку. — Глянь-ка! Давай вместе смотреть…

Нина снова начала курить, хоть и скрывала это. Когда целовалась, втягивала воздух в себя, смыкала губы, затаив дыхание…

Но Алмаз уже не сердился на нее, он словно заболел — и как во сне, где все понимаешь и тем не менее подчиняешься чудесам, окунался в эту головокружительную стихию; стоило ему увидеть ее на снегу в рыжей шубке, близоруко оглядывающуюся, как в нем все начинало дрожать, в глазах темнело, в висках стучало, он открывал рот и беспричинно смеялся или мрачнел, шел покорно за ней, вцепившись в рыжий рукав, — лишь бы поскорее туда, где темно и нет никого.

Часа в два-три ночи он возвращался на попутной в поселок, а вставать приходилось рано, и на курсах сидел бледный, тихий. Когда в гараже крутил гайки ключом или заводил какую-нибудь развалюху, руки то и дело дрожали. Раз в живот ударило ручкой — мотор неожиданно заработал, а зацеп не соскочил… два дня ходил согнувшись, мутило.

Спал Алмаз мало, и сны снились сладкие, тяжелые, невозможные, стыдные…

Утром он растирал зеленоватым и оранжевым снегом плечи, долго смотрел на солнце и вспоминал, как Нина плохо слушала сказку о красном коне… и говорил себе: «Где твоя воля? Она обманщица, для нее все это игра…»

Но вечером ехал, шел, бежал к ней, добирался, ждал на улице…

В Алмазе словно сидел мрачный человечек, маленький, сильный и страшный, он все запоминал до мелочей, что было в прошлый раз; хотя между свиданиями проходили иногда недели, он не забывал, на чем тогда остановились Алмаз и Нина, дотошно и гнусаво напоминал парнишке: в прошлый раз она целовала его вот так, а он рукой своей залез в ее рукав, а в этот раз он целовал ее в шею, в горячую, сладко пахнущую, засунув ладонь за ворот, под белоснежную рубашечку, гладил ее спину, таинственно-прекрасную… «Дальше, дальше? — хрипел заросший во-лосьем человечек. — Еще вперед, еще немного!» Потирал руки, прятал их под мышкой, хихикал и прыгал в Алмазе. Алмаз старался не думать о нем. Солнце, звезды, деревья — все это было родственно с прекрасной девушкой, а он мерзость людская, лужи грязи на улице — он из другой стороны…

И, глядя с ужасом, как радуется мрачный человек внутри Алмаза, бедный долговязый парень покорно шагал за Ниной.

Она решила на днях, что хватит им бегать по метельным и скользким улицам ночью, без пристанища, боясь оскорблений со стороны милиционеров и ханжей.

— Надоело мне в общежитии, Алмазик… Одно и то же. Бабьи разговоры… Я комнату, Алмазик, сняла… Такая милая бабуля — прелесть! Зубы кривые, ноги кривые, горбатая, как колдунья… а меня любит: «Ниначка, Ниначка!..» Я ей, конечно, плачу… зато отдельная комната.

Алмаз и Нина встретились глазами — и сладко замерло все в душе Алмаза, жутковато стало. Но он заставил себя рассеянно улыбнуться и засвистел.

Они весь вечер кружили по старым улицам Красных Кораблей, видимо приближаясь к избе старухи. Смотрели, как текла смутная, морозная ночь, на проводах выпал пышный иней, деревья закутаны в пухлую снеговую шаль — значит, завтра ожидаются солнце и мороз. Странно было брести по кривым переулкам и слышать отсюда ровный гул, лязг, говор тысяч машин, людей, станков, над деревянными низкими крышами иногда загоралось оранжевым светом ночное небо, где-то вспыхивала и гасла фиолетовая звезда электросварки, по небу неслись, моргая, красные огоньки ночных самолетов, а здесь, за заборами и плетнями, скулили от скуки собаки, хлопали крыльями и кричали петухи, хрюкали свиньи и шумно дышали коровы…

Замерзнув, окоченев на снегу, Алмаз первым сказал:

— Покажешь, где живешь?.. А? У тебя чай есть?

Нина словно удивилась, словно только что вспомнила о своей избе:

— Ты прелесть! Хорошо, что напомнил! Конечно, пойдем. А я задумалась…

Но, когда подошли к черным воротам, Нина приложила палец к губам, стала на миг бледной и чужой:

— Иди за мной… только тихо… Проснется старая карга…

Они зашли в темный двор вдоль забора белел снег. Нина поднялась на крыльцо и быстро замахала рукой. Алмаз немедленно поднялся к ней и понял: старуха могла увидеть из окна, сердце расстучалось, влюбленные старались не дышать. Нина тихо повернула кольцо в дверях сеней, присела — железный запор загремел, но все было тихо, старуха, кажется, спала. Мимо сеней прошли прямо и уткнулись в другую дверь. Хотя было темно, Алмаз ясно видел, что Нина не попадает в замок, взял у нее ключ и открыл.