Долговязый юноша, почти мальчишка, ехал в залатанном автобусе.

Места ему не досталось, и он стоял, пригнув голову, чтобы не удариться о потолок, резко отворачивался, краснея, когда на него кто-нибудь смотрел. Он был в широких брюках казанской фабрики, в коричневой, с желтыми листьями рубахе из жаркой синтетической ткани, рукава закатал. На голове тряслась отцова шляпа, пепельно-голубая, дырчатая, почти неношенная. Возле ног лежал новенький рюкзак.

Алмаз Шагидуллин ехал строить знаменитый завод на Каме. Он вслушивался в гул машин, в разговоры, открыв рот, жадно смотрел по сторонам, и все для него обретало праздничный смысл: птицы над полями, взгляд незнакомой девушки, свечение крохотного облачка в небе…

Стоял знойный июнь, и в автобусе задыхались. Шофер уже два раза останавливался, гремел ведром, бегал за водой, окатывал раскаленную резину под сиденьями… Но стоило тронуться, проехать километр-другой, как в автобусе снова повисала кромешная пыль. Трудно было поверить, что в двигателе машины крохотными порциями горит бензин — казалось странным, почему он не вспыхнет целиком в бензобаке.

— Хлеба нынче… низкие… Горят хлеба, — говорили пассажиры, глядя по сторонам и закрывая газетами лица от солнца.

— Успеется еще… будут, будут дожди! — возражал бородатый русский дедушка в тюбетейке. — Не каждый год жаре палить.

— Знаишь больно, — не сдавался старик татарин. Он помолчал. Он был в темных молодежных очках, синие губы его кривились. — Знаишь больно!..

Алмаз Шагидуллин от нежности к этим людям чуть не расплакался, переступая длинными ногами, замотал головой вправо-влево, но тут же поправил шляпу и резко нахмурил лоб; он подумал, что теперь, наверное, выглядит очень сердитым, и это его успокоило. На самом деле он выглядел не сердитым, а радостным, только хмурившийся лоб был красным от усердия…

— Когда земля трескается, никакими копейками ее трещины не засыплешь… — продолжал по-татарски старик. — Все поглотит, как в коране сказано… — И по-русски объяснил: — Трещина, трещина — кричи туда в трещина, аллах безответственный…

— «Безответный» хочешь сказать? Да, поливать ее надо, землю-матушку! И аллах тут ни при чем!..

В разговор вступила старушка татарка в белом сверкающем платке. Вокруг нее высились узлы и корзины.

— Барсыда — ракетадан… Все, все от ракет. Они туды, на Марыс, летят, — старушка подняла палец, — получается дирка, оттоль в дирка жар идет от солнца. Я читала, понимаю…

— Ишь ты, образованная! — зло заметил по-татарски бабай в темных очках. — Ты лучше скажи, почем редиску и землянику везешь на Каваз продавать?

Старушка вскинула надменное плоское лицо и замолчала.

«И все равно все они хорошие… — думал Алмаз, трясясь на ходу автобуса, наклоняя пониже голову, чтобы взглянуть в окно. На его прямом длинном носу блестел пот; маленький, алый, почти девчоночий рот разъезжался в улыбке, и видно было, что внизу, слева, одного зуба нет. — Хорошие, хорошие, родные…»

Автобус преодолевал разбитый большак, по сторонам бежала низкая, бесцветная от пыли рожь, а сзади вырастало облако белой пыли и затмевало солнце над ближайшими деревнями.

Вдали поля были зеленые, и страшными черными зигзагами их разрезали овраги.

Совсем уж на горизонте остались еле заметные синие волны — синие холмы, синие горы с ветряными мельницами, там ютилась деревушка Алмаза. Там по косогорам, по краям оврагов, где не сеяно, отец пас колхозных лошадей. Но их и вовсе отсюда не увидеть. Уезжает, уезжает Алмаз на стройку — что ждет его там?..

Автобус перевалил через канаву, миновал огромные катки, самосвалы с дымящимся гудроном и покатился ровно-ровно, словно заскользил по новой гладенькой асфальтовой дороге. А тут еще другая слева прихлестну-лась, такая же синенькая, гладкая, и на обочине парни мелькнули, они голосовали — видно, от аэропорта вышли на главное шоссе, не дождались транспорта. Дверцы автобуса были все время открыты, и шофер лишь слегка притормозил — парни заскочили, вытирая шеи, тяжело дыша, и разговор старичков принял другой оборот.

— Ах, какая дорога! — восхитился русский дед в тюбетейке. — Едриттен-биттен. Как в Ермании.

— Я в Германии был, — отозвался бабай в темных очках. — Ой-ой! И в Австрии был. Ой-ой…

— И у нас умеют строить. Вот надо было — и построили!

— Зна-атная дорожка… — съехидничал студент в штормовке, который только что вошел и, видно, вспомнил Гоголя, разговор крестьян возле кибитки Чичикова. — Это ежели да по такой дороге пятак прокатить… до самого Каваза, поди, докатится?..

— Деньги к деньгам идут, — пискнула, не удержалась образованная старушка и замолчала.

— Бога-атая стройка… че им такие-то дороги не проложить, — добродушно сказал русский дед. — Асфальт!

— Скоро такая автострада свяжет все культурные центры республики, — отметил молчавший до сих пор человек с портфелем. — Вопрос изучается.

— Скорей бы уж… — вздохнула пожилая женщина, соседка той, что рассуждала о ракетах, — а то ездишь, и к вечеру все внутри перекрутится, не знаешь, где сердце, где печень.

Бабай оживился, забормотал по-татарски:

— А вот, товарищи, слышал: здесь несколько дорог будет — одна над другой, как этажи. Если, скажем, у тебя скорость малая — едешь по нижней, если высокая — то по высокой, а если совсем большая, то на самом верху.

— А если триста километров в час? — строго спросила образованная старушка.

— Тогда на складе крылья дадут, — важно ответил по-русски бабай. — И полетит как айроплан. Уже по другому ведомству перейдет, авиации…

Алмаз, слушая эти нелепые, чудесные разговоры, шмыгал носом, шевелил лопатками и смотрел в запыленное окно автобуса, все казалось ему — за полями движутся синие волны, синие холмы, синие холмы, синие холмы… Но не было уже синих гор, а мелькали высоковольтные мачты, стояли на горизонте дымы, и неожиданно блеснули и пошли разворачиваться белые башни нового города, белые небоскребы, белые аккордеоны, белые кубы и цилиндры!

— Вот он! — выдохнул бабай в темных очках и снял их.

Сказка, а не город! На месте утлых деревушек Набережные Баркасы и Красные Баркасы выросли двадцатичетырехэтажные, достающие до белых облаков Белые Корабли и Красные Корабли. Два города, лучших в мире. Здесь живет молодежь. Одна молодежь. И строит самый громадный в мире завод… Вон его рабочие площадки — справа от автобуса вырастал прозрачный лес кранов, металлических конструкций, проводов, движущихся машин, каких-то силуэтов, похожих на первобытных птеродактилей; эти железные деревья обежали Алмаза и заполнили весь мир, а Белые Корабли и Красные Корабли уползли налево, в сторону; дорога встречалась с другой дорогой, ныряла под железнодорожные эстакады, кружилась вокруг бесконечных указателей с набором неясных для Алмаза букв: УСМ, БСИ, СУФЭС, Минмонтажспецстрой, Промстрой…

Вдруг автобус остановился.

Что, приехали? Нет, конечно. Окраина, бесконечный лес кранов, изрытая земля.

Алмаз услышал, как щелкнула дверка водителя, — может быть, здесь пруд, колонка и он решил перед городским автовокзалом окатить машину водой?…

Бабки схватились за свои корзины, завозились. Парни, стоявшие у открытой парадной двери, неожиданно вышли. «Подышать воздухом», — решил Алмаз.

Он смотрел в сторону стройки, и, счастливый, про себя смеялся, и думал, как он сейчас, по приезде, побежит искать своего дальнего родственника, который работает в милиции, и тот поведет Алмаза в отдел кадров. Заполнит Шагидуллин Алмаз Ахметович гладкие, разлинованные вдоль и поперек листы и станет рабочим человеком. Это ничего, что он долговязый, и что паспорт ему только что выдали, и нет ему семнадцати. В кармане на всякий случай лежит справка, заверенная председателем колхоза, что Алмазу восемнадцать лет (на случай, если нигде брать не будут). Он очень сильный, двухпудовую гирю отжимает спокойно. Это младшему братишке, Ханифу, мать не разрешает — когда тот на дрожащей руке возносит гирю, лицо у него становится плачущим, ужасным, как у старухи. О самых младших двух братишках и говорить нечего! Так что Алмаз — единственная опора отцу и матери. К тому же мать всю весну промучилась, спина у нее болит… Заработает сын деньги, привезет ей подарков целый кузов КрАЗа!