Горяев вышел, сел в машину и поехал в общежитие строителей.

Дежурная у него спросила документы. Он отдал ярко-красное удостоверение — его положили в общий ящик с черными, грязными, распухшими, облезлыми удостоверениями и паспортами рабочих.

Пол в коридоре был затоптан. Дверь открыта. Здесь было невозможно дышать из-за синего табачного дыма. Люди стояли, сидели на стульях и кроватях, кроме одной, возле левой стены, — строго заправленная, пустая, она резко выделялась. Возле двери расположились на корточках. Девушек не было.

— Здравствуйте, товарищи… — сказал негромко Энвер. И пожалел. Очень уж официально получилось. — Здрасьте.

Ему кивнули — проходи. Его здесь не знали. Что ж, тем лучше. Налили стакан водки — он выпил. И разговор продолжился.

— Глупая смерть. Глупая.

— А какая умная?..

— Что говорить. Обеими руками. Ну почему? Что он, не понимал? Меня вот каждый день трясет — и ничего. Щелкну зубами, и ничего?

— Всех бьет. И его било. Просто судьба. Я уеду отсюда… Все равно — один трезвон… — говорил парень с широко расставленными глазами. Он был в зеленой отсвечивающей рубашке. — Яслей нет. Квартир нет. Белокуров жениться хотел. Даже ему только через два год обещали!

— Он уезжал! У него стаж прервался!

— А ты знаешь, почему он уезжал?! Отец у него был при смерти. Батя концы отдал. Он поучился в институте — и обратно сюда. Говорит, вместе с Женькой на заочном буду. А-а!..

— Идиоты. Ему-то бы надо дать! Если бы квартиры, на Кавазе все бы переженились. Но разве кто думает про нас? На малой стройке все люди перед глазами. Начальство помнит о тебе, совесть его чаще грызет. Там быстрее и хату получишь, и разряд повысят… хотя никакие американцы не приезжают, русский квас не пьют, и в Кремле эта строечка не обозначена — может, красных чернил жалко. Теперь. Вот наша стройка. О-го-го! Шум стоит — друг друга не слышим. Народу, железа, камня — сгрудились на месте — земля прогибается! А человека не видят. Только на митинге сверху его кепку. Я думаю, ты не скажешь, Саня, что я сачок? Но я уеду.

— Меньше платить стали, — неопределенно усмехнулся парень в белой шерстяной кофте, с черно-бронзовой шеей и локтями. — Когда начинали — страшные деньги платили. А теперь, когда дело делать надо, мы все и разъедемся. Давай. Чего там.

Оскорбленный тонким ядом Сани, парень в зеленой сверкающей рубашке бросил:

— Ты меня этим не возьмешь! Там я буду меньше получать. Но зато там все понятно. А здесь — то копай яму, то заваливай. То стену сложи, то разбери. Знают ли они, чего сами хотят?

— Не боись, зна-ают.

— Но я-то, я-то тоже должен понимать. Что разумно, что неразумно! Вон Белокуров приехал — бригада его колотилась в корпусе дирекции, а там одной стены нет. Ха-ха! Ледяные стены, вот и работай с ними. Спросите, почему нет четвертой стены? Должны, видите ли, ЭВМ привезти и внести. А то, что люди простужаются — наплевать. А то, что плитка слетит, вся работа бригады на ветер — кто эти деньги считал?! Стыдно так работать! Уж лучше поехать — в техникуме поучиться. Чтобы потом на заводе вкалывать. Квартиры-то держат для рабочих Каваза — завода еще нет, а квартиры уже им держат. А мы для них — так… муравьи…

Парни зашумели, заговорили. Кто-то пил. Курили без конца.

— Смотрю я на тебя и, знаешь, че вижу?

— Чего?

— В горле у тебя не язык, а рука. Все пальцами шевелишь — давай, давай, давай. Тебе заплати — ты эту же стройку по кирпичику разберешь! Денег, денег, денег тебе!..

— Да что? Какие?!. Здесь миллионы летят на ветер!.. Вот о чем я думаю…

Алмаза Шагидуллина все не было. Энвер подумал, что надо бы парню в зеленой рубашке возразить. Но как? Будут ли его слушать? Когда знают, что он — парторг, его внимательно слушают. А если не знают, что он парторг? Будут слушать? Сможет ли он логикой, умом их победить? Сможет ли он говорить убедительно, как бы лишенный сейчас своего высокого авторитета?

Горяев усмехнулся и кашлянул. Но надо было решаться. Он медленно пересек комнату в наступившей тишине, открыл окно — оттуда рванул ветер. Выгреб из кармана в кулаке мелочь и рублевые бумажки и разжал руку. Бумажки улетели к порогу, а медные и серебряные копейки упали к ногам.

— Вот, — сказал негромко Энвер, — видели — деньги на ветер? Если считать копейками, они никуда не улетят. А если рублями, сотнями — во-он куда унесло…

Саня хмыкнул. Парень в зеленой рубашке дернулся:

— Это дешево — так острить! Сотнями мы не считаем… А уж миллионами — тем более! Это ваше начальство небрежно миллионами кидается.

— Ну не-ет, — насупился и твердо ответил Энвер. — Ну не-ет! Моя бабушка тоже говорила черт знает какие вещи. Например, правда ли, что в Африке снег тоже черный? Не знала элементарной физики. А вы не знаете элементарной экономики. Да, в отчетах миллионы, но — с точностью до копейки. Скажем, узел «а» возле литейного, где сейчас бригада Ахмедова, стоит двенадцать миллионов триста тысяч восемнадцать рублей сорок копеек. Не понимаете? Именно до копейки. Экономика вещь жестокая. Эти-то деньги не летят. Летят другие. Вот вы, — Энвер обратился к парню в зеленой рубашке. — Какая у вас была зарплата в последний раз? Только точно!

Парень с вызовом ответил:

— Двести одиннадцать… или двенадцать! Копеек не помню!

— А у вас? — Энвер обратился к Сане. — Помните копейки?

— Нет, — улыбнулся Саня. И удивленно сказал: — Я понял!

— Вот. И я не помню. Признаюсь.

— Дешево так разговор поворачивать, — зло блеснул глазами парень в зеленой рубашке. Он поднял стакан. — Ладно. За Белокурова. А вы других агитируйте. А меня не надо.

— Он стихи пишет… зачем ему знать экономику, — кто-то бросил насмешливо.

— Стихи? — удивился Энвер. — Так это же прекрасно! Как ваша фамилия?

— Матанин, — ответили за парня. — Василий Матанин.

Энвер напряг свою память. Кажется, год назад что-то подобное мелькнуло в городской газете. Но о чем? Энвер не помнил.

— Я читал в «Заре коммунизма»… по-моему, очень неплохое… — сказал Энвер, глядя на Матанина. Тот усмехнулся, дернул плечом. — И вы, именно вы решили уезжать? Странно. Ну почитайте хоть на прощание стихи. Тем более такой день. Может быть, памяти Белокурова?

Энвер видел, что Матанин растерялся. Широко расставленные черные глаза сузились. Ему хочется побравировать перед дружками, и в то же время его тронуло внимание незнакомого человека.

— Почитайте, — попросил Горяев. — Не бойтесь. Поэт должен быть смелым человеком. Пушкин раз восемь стрелялся на дуэли. Байрон погиб в Греции, в войне за свободу греков. Так ведь?

— Я не поэт… — опустил голову парень. — Редко теперь пишу. Ну ладно. — Он встал и побледнел. Это был сейчас совсем другой человек. — Наверное, смешно. Название такое — «К потомкам». Но так вышло.

— Да чепуха. Сам вижу.

Матанин тяжело дышал. Сел, демонстративно отвернулся, закурил.

— Вовсе не чепуха, — мягко сказал Энвер. — Вы умнее своих стихов. Вам нужно ходить в литкружок. Там собираются молодые поэты, кажется, по вторникам. Вас примут. Стихи у вас искренние. Правда, в них вы еще не научились думать. И много неточностей. Почему — сквозь бури? И почему — сквозь туманы? Ну, туманы есть, но вы же не идете, а едете. Это почтальон идет. А вы работаете в метели, тумане. Вот и написали бы. Стрелами кранов здороваетесь? Гм, это что, правда? Это же нарушение техники безопасности. Гм, или — для красного словца? — Матанин пристыженно молчал. Энвер улыбнулся. — Для красоты? Но красиво, когда правдиво. А в остальном стихи хорошие. И вы уезжаете? Жаль. Стройка без поэта — все равно что машина без бокового зеркальца — не видно, где проехали. И чем откровенней стихи, тем лучше. Ну, смотрите, смотрите. Жаль только, наши девушки будут тосковать без стихов…