— Что, парень? — тихо спросил Серега, носатый, в очках. — Забуриваешься помаленьку? Не стоит. Это, Анна Ивановна, наш строитель. Валентина Петровна, раздевайтесь, посидите.
— Да нет же, Сергей Васильевич… ждут нас. Идемте!
Алмаз молча сел на свою кровать. Электрик Иван положил ему на плечо желтую руку, подумал и вытащил из кармана маленького верблюда, сплетенного из толстеньких изолированных проводков — белых, красных, черных. Чуть больше спичечного коробка.
— Вот, — сказал он. — С Новым годом, парень. Держись — не падай.
Электрики и их гостьи ушли. Следом за ними исчез Илья Борисович. Шофер Петя курил, подмигивая Алмазу.
— Переходи к нам, айда-ка! Шоферов не хватает. Вал не тот. Но четыре куска иметь будешь!..
Алмаз, чуть не плача, разглядывал смешного верблюжонка. «Спасибо, Иван. Спасибо, Сергей. Не понял вас Шагидуллин совершенно. А вы вон какие добрые люди…»
Вернулся Илья Борисович. Из карманов пальто оттопыривались бутылки. Догадавшись, о чем говорит шофер Петя, закричал с порога:
— Сделаем! Все это антимония, мой мальчик! Тебе давно бы понюхать пороху! Я поговорю с нашими… пойдешь в шофера или к скреперистам. А это… не расстраивайся. Судьба играет человеком. Сегодня ты, а завтра мы, как сказано в опере Чайковского… И все равно жизнь прекрасна! Я оптимист! Жиз-знь — самое ж изумительное на земле! Ну я еще не готов для речи… Вот выпьем, и я тебе объясню!
Алмаз выпил и сразу опьянел. Одеревенели ноги, побежали по ним искорки, губы перестали слушаться, словно пришитые. Потом это ощущение прошло. Почувствовав себя смелым и бывалым, сказал решительно:
— Я перейду, хочу перейти; работать буду.
Появился облепленный снегом рыжий Вася, принес письмо.
— От Белокурова.
— Дай!.. — Алмаз вырвал конверт. Стал читать. В дрожащем кулаке он стиснул проволочного верблюжонка.
Белокуров писал: «С Новым годом, дорогой Алмаз! Вот так жизнь устроена — спишь и вдруг: труба! Или только на курок нажал и вдруг — отбой. Нервы горят, как проволока при КЗ. Век такой. Я учусь, Алмаз. Что делать? Учиться тоже надо. Мать хочет. Отца жалко… у него тогда случился третий инфаркт, обширный, на задней стенке сердца… самый опасный… Да что говорить?! Он две войны прошел, ранен был, контужен… откуда быть здоровью? А ему ведь было только пятьдесят шесть. Сейчас живут больше… Хорошее у них поколение. А я, Алмаз, тоскую по нашему Кавазу, по РИЗу, по его синим и красным закоулкам, где такие девушки работают — малинник, а не РИЗ! (Куда красивее наших студенток…) Хотел бы снова туда, но не бригадиром. Собачья должность… Хотя можно и бригадиром. Должен же кто-то и этот гуж тянуть?! Ты их не обижай, они нежные. Наверное, уже половина разбежалась? Замуж, конечно, выходят? Ты не видишь ли случайно Женю? Привет от меня… перестала писать… но очень хорошая девушка. Эх, брат, сколько там чудных людей! Ни одного негодяя не помню. Все — «годяи», работают как лошади… Привет сердечный Наташе-большой, и Тане, и Азе, и Оле, и Наташе-маленькой, и Светке… и — не помню — которая нос морщит, и Няне (как она? Все в желтых сапожках?..), и Маше, и в общежитии всем привет: вахтерше тете Лиде, и шоферу Пете, и Васе, и твоему полузэку Илье Борисовичу… будь другом, всем передай. С Новым годом! Всех во сне вижу, всех люблю… Как там наш город? Растет во все стороны? Как общежитие? Вода горячая идет? Как погода? Нынче дождей было много, наверное, намучились… Пиши мне, Алмаз. Ты, наверное, еще вырос. Смотри, слишком высокий вырастешь — глупым станешь, кровь доходить доверху не будет! А чтобы доходила, придется на четвереньках бегать. Ага!.. Пишу на лекции. Студенты, брат, народ как дети. Я и сам становлюсь дитем… Вот посылаю тебе зарисовки на лекции…» (Дальше шли карикатуры, несколько легкомысленные для бывшего пограничника Белокурова, как показалось Алмазу: бегемоты в очках, мартышки с авторучками, какие-то змеи, звезды, интегралы…) И приписка: «Но лекции очень интересные! Профессура! Ты после армии куда думаешь? А может, учиться?! Может, ко мне? У меня бы и жили. Две теперь пустые комнаты… Пиши. Жду. Твой друг Анатолий Белокуров, сержант-студент».
Алмаз прочитал письмо, шевеля губами, и, как рана, зажглась в груди боль-тоска. Он спрятал письмо под подушку и, ни слова никому не говоря, выпил. Рыжий Вася обнял Алмаза:
— Ты не думай… я сочувствую… Ты же не виноват! Тебя втравили. Ты не сам. Я тоже крестьянин. Ты знаешь, какой я хитрый?! У-у, я хитрый. — От него пахло валерьянкой. — Но знаешь, правду тебе скажу? Глупые мы, которые из деревни. Но ты не горюй! Главное, чтоб не гадостно было… Мы трудяги. С нас мал спрос. Какой с меня спрос? — Он пожал плечами. — Можно, я тебя по-русски — Алик? Не горюй, Алик! Не горюй, Санька!.. Мы с тобой — деревня, и если че, ты на меня опирайся.
Выпили еще. Повело Алмаза, как в кузове на повороте.
— А почему у него коричневые глаза… а синие стали? — спросил Алмаз, вспомнив Кирамова.
— Все. Мальчик устал, — Илья Борисович и шофер Петя переглянулись.
Петя поднял обвисшее, очень тонкое тело Алмаза и отнес его на кровать…
…Он еле доработал до обеда. Его мутило.
Наташа-большая поздравила с чем-то бригаду и всех отпустила…
Когда он уже вышел из автобуса возле своего общежития и остановился, машинально взрыхляя носком ботинка свежий снег, то вдруг сообразил, почему отпустили: сегодня же тридцать первое декабря, ночью, наверное, будет Новый год…
Ему сразу захотелось попасть куда-нибудь в очень теплую, уютную комнату, где печь, где кошка мурлычет, где едой пахнет, где хорошие люди смеются и поют, но не было у Алмаза сегодня таких людей, а Нину он не мог видеть…
Алмаз зашел в столовую, увидел возле кассы красный плакат, до сих пор еще не содранный. Приблизился к нему, оглянулся — никто не смотрит, — медленно, треща бумагой, сорвал его и смял, сунул в карман.
Уже стемнело, хотя было всего лишь часов пять.
На улице падал и падал снег, синий, крупный, на перекрестке вспыхнула зелеными, красными, желтыми лампочками елка, и зазмеилась многоцветная стеклянная иллюминация над домами Красных Кораблей…
Куда идти? В свою комнату? Пить Алмаз не мог больше. Лучше умереть. Снова слушать выкрики Ильи Борисовича, доброго и старого человека?..
Одинокий, он брел по мостовой… Хоть бы чье-то участие, доброе слово. Больше Алмазу ничего не нужно. Только ни капли лжи.
Но как подойдешь к людям? Вот они — идут мимо тебя, едут, сидят в теплых комнатах. Но Алмаз не смог бы напроситься в компанию. Он всегда стеснялся чужих людей. Да и самолюбие не позволяло…
Он вспомнил про Таню Иванову, ту черную высокую девушку, у которой Нина стихи списала.
Может быть, хоть ее увидеть в этом году. Она очень серьезная, чистая девушка…
Алмаз поднял воротник пальтишка, уши замерзали, а опускать наушники у старой чужой шапки он не хотел. В подъездах строящихся домов горели железные печи — «огнеметы», гнали внутрь горячий воздух. Там погреться?
Он зашел в женское общежитие, попросил вахтершу:
— Позовите, пожалуйста, из девятьсот одиннадцатой Таню Иванову.
Вахтерша была уже навеселе, подмигнула:
— Таню? Да ты иди сам, а я как будто тебя не видела. Сегодня до двух часов ночи можно…
Алмаз насупился:
— Нет, я не пойду. Вы позовите. Дело есть.
С удивлением уставившись на странного молодого человека, вахтерша зашла в лифт и, продолжая глядеть на него через стекло лифта и сетку шахты, уплыла вверх. Вернулась одна, сказала, разворачивая и жуя конфету:
— Сейчас, приедет. А шел бы туда, там праздник, и парней мало.
Таня вышла из лифта, недоумевая, кто бы это мог прийти к ней, и вот увидела его, бледного, осунувшегося. Он стоял весь в мокром снегу, опустив глаза.
— Что случилось? — испуганно метнулась Таня к Алмазу.
Она сама не знала, почему так испугалась. Даже потом, вспоминая эту встречу, не могла понять причину своего волнения. Сердце у нее зашлось, в горле перехватило. Она с ним никогда раньше наедине не разговаривала и не сразу сообразила, зачем он пришел именно к ней, в ночь под Новый год.
