— Я хочу все знать, — обратился он к усатому соседу. — Из газет моя башка понимает только половину. Знаю твердо одно — наши ребята бегут из Легии к большевикам и с ними выступают против Карловых австрияков и Вильгельмовых немцев.

Усач не ответил. Кто знает, где витали его мысли. Шама сплюнул и продолжал размышлять. Правильно ребята поступают, ведь мы еще на австрийском фронте хотели повернуть штыки против Вены и Будапешта, выкурить монархистский сброд из тепленьких постелей и захватить власть в свои руки. Венгры этого тоже хотят, иначе зачем бы им переходить к большевикам? А словаки? Шама никогда не говорил ни с кем из словаков, кроме Лагоша, но если они в самом деле люди прямодушные, как о них твердят, то не удивительно, что в Красную Армию они идут далеко не как бараны к корыту с солью.

Шама беспокойно ворочался на нарах. Временами прислушивался к разговорам пленных и русских караульных. Толковали о Троцком, о немцах, о Скоропадском и Петлюре, о вчерашнем французском фильме про какую-то шлюху Нана, которая разоряла толстосумов так, что любо-дорого. И еще о том, кто сумеет распутать эту страшную неразбериху в России, чтобы можно было наконец вздохнуть спокойно и вернуться к мирному труду.

— Буржуев надо под корень! — заявил вдруг какой-то инвалид.

Лица его не было видно, но это был тот самый человек, который все время говорил о революции, а тех, кто не вступил в боевые части большевиков, называл «паразитами нового общества».

— Что же ты сам-то тут околачиваешься, Иван? — рассмеялся кто-то, но немедленно получил ответ:

— У меня на правой руке остались только большой да указательный пальцы, но я знаю, в каком стане мое место!

Утром Шама нашел в кармане своей шинели чешскую газету «Факел». Поверх названия карандашом было написано по-чешски: «Прочти и передай дальше!» Ян торопливо позавтракал и отправился на пост. Спросил у своего напарника-венгра, что нового, но тот только рукой махнул, буркнул в черные усы под длинным носом «нима ништа»[4] и, шаркая ногами, удалился. Ян подошел к окну рядом со складской дверью и развернул «Факел». Вот как, стало быть, наши взаправду бились под Псковом и Нарвой и тоже хорошенько дали немцам по их остроконечным каскам! Шама горько усмехнулся. Ладно, дочитаю после. Прошелся несколько раз по длинному коридору и опять стал у окна. А может, вы правы, братцы. Плохие бы вы были чехи, если б не пошли с русскими братьями на головореза…

Шама вспомнил, как еще в больнице один чех — постой, кажется, Петник по фамилии — рассказывал, что братишка его, записавшись в Легию, еще прошлой осенью был отправлен через Архангельск во Францию и что за Киев в рядах еще Красной гвардии сражалось до тысячи чехов и словаков, и все ребята такие, что сам черт им не страшен, один даже был будто назначен начальником киевского гарнизона.

Но тогда Шама валялся в жару, и все это у него в одно ухо вошло, а в другое вышло — теперь же он ясно припомнил розовощекого портного Карела Петника, как сидит он на офицерской больничной койке и говорит, словно хочет словом зажечь сердца всех парией. Эх, надо бы заглянуть к этому Петнику, дать ему этот «Факел», ведь написано же «передай дальше»! Ян аккуратно сложил газету и спрятал в карман.

В полдень произошло необычное событие: солдат принес ему миску с супом и тремя кусками баранины. Ян проглотил все это, даже не спросив, что бы это означало? И, повеселев, снова принялся расхаживать по коридору, словно за дверью и не было никаких кадушек с салом, мороженых окороков и бочек с квашеными овощами, главным образом с капустой. На сытый желудок не хотелось ни о чем думать. Разве не заслужил он немного покоя в этой военной стране, где человеческая жизнь порой не стоит и горшка капусты, и наоборот, где горшок капусты часто стоит человеческой жизни? Шама клевал носом на ходу. Винтовка с единственным патроном в стволе перетягивала его на один бок. Поставить бы ее в угол да прислониться рядом к стенке…

В коридор с лестницы зашли два солдата в русских шинелях и фуражках. Осмотрелись, переглянулись, затем тот, что был поменьше ростом, коренастый, сунул руку за узкий ремень, словно успокаивая разболевшуюся селезенку, и двинулся к Шаме. Тот встрепенулся, взял винтовку наизготовку. Второй солдат, усатый, рослый, шел следом за первым. Они остановились в нескольких шагах от Шамы, и низенький спросил по-чешски:

— Что ты тут делаешь, приятель?

Ян Шама помрачнел, рыжеватые густые брови приподнялись к самой папахе.

— Караулю, не видишь, что ли?

— А что караулишь?

— Больно ты любопытен, подозрительно даже. Не скажу!

— Стоишь ты у провиантского склада, нам это хорошо известно, — вмешался усатый. — И давно ты здесь?

— Несколько дней, а в чем дело?

— А в том, что ты балда.

— Не слыхал, — отрезал Шама. — А ну убирайтесь подобру-поздорову, пока я не рассердился!

Солдаты обменялись взглядами, а Шама покраснел. Разыгрывать себя он никому не позволит. Но тут усатый, выпятив грудь, с самым серьезным видом сказал:

— Вступай-ка лучше в наше войско!

Ян смерил его взглядом. Парень на вид неплох, может, и товарищ хороший.

— В Легию, что ли? — спросил Шама.

— Скажешь тоже, — усмехнулся усач. — Если бы я захотел, мог бы податься к панам-братьям еще в прошлом году, в Дарнице. Меня даже офицеры уговаривали.

Коренастый чех с большой головой и пушком под носом, несколько вздернутым, подхватил:

— А ну тебя с твоей Легией, я у них уценье прошел, заклятому врагу не пожелаю. В Тамбове нас загнали на запасный путь — мол, поедем во Францию, на Западный фронт. Словно здесь нет немцев под рукой. А мне жалко стало Россию, ее народ, вот я и подался к тамбовским большевикам. Брось ты все тут в Саратове, поехали с нами в Тамбов! Там формируется чехословацкая советская воинская часть. Ну, что смотришь как дурак? Не хочешь ведь такой молодой до смерти рабом быть!

Ян опустил винтовку, его обдало жаром. Он стоял, кусая губы, а в голове проносились картины родной деревни в Южной Чехии, домик родителей, лица отца и матери… Могли ли старики подумать, что их Ян так часто раздумывает, возвращаться ли ему домой! В селе Максим он так радовался, что едет на родину, ради этого расстался с верными товарищами, золотыми ребятами: Долиной, Вайнертом, Лагошем, Ганоусеком, Барборой и коротышкой Бедой Ганзой.

— А если меня сцапает патруль — вы за меня в землю ляжете?

— Дуралей, на, прочитай мандат, подписанный украинским народным комиссаром по военным делам. Мы уполномочены организовать социалистическую армию из чехословаков, легионеров и пленных. Читай, чего боишься? Мы твой склад не сожрем.

Шама взял бумагу в руки и начал разбирать русские буквы. «Товарищи, желающие вступить в ряды социалистической армии, должны явиться с оружием в штаб чехословацкой Красной гвардии по Фундуклеевской улице, дом 51, где они и будут размещены».

Шама проглотил слюну.

— Хорошо, — произнес он, — а может, вы скажете, как мне попасть в Киев, на эту самую Фундуклеевскую улицу?

— Там теперь немцы. Поезжай с нами в Тамбов.

— И поеду! — вдруг хрипло воскликнул Шама. Картинки южночешской деревни растаяли в его воображении. — Могу отправиться хоть сейчас.

Солдаты улыбнулись, а тот, что поменьше ростом, возразил:

— Постой, постой, еще переночуй здесь, утром в шесть часов встретимся на вокзале. А теперь помоги нам. Скажи, есть в лагере пленные?

— Тысячи, ведь лагерь для них и построен.

— Это мы тоже знаем, я хотел сказать, чехи.

— Где теперь в России или на Украине нет чехов? — усмехнулся Шама. — В одном нашем бараке насчитаешь человек сорок.

Старший солдат похлопал Яна по плечу:

— Спасибо, пойдем теперь к ним!

Они пожали Шаме руку. Оба были против него мозгляки, а руку стиснуть могли — ладони их затвердели от лопат.

— Стой, — опомнился вдруг растроганный Шама. — Как вас зовут-то, ребята?

— Меня — Ян Пулпан, — сказал усач.