— А меня — Отын Даниел, — засмеялся коренастый. — Ну, теперь на душе у тебя спокойней?

Ян Шама смотрел им вслед со смешанным чувством. Он не мог бы сказать, что поступил поспешно, опрометчиво. Еще в больнице тот же Петник часто толковал, что и чехам нужно создать социалистическую армию, которая закалилась бы в России, чтобы быть готовой к выступлению, когда в Австро-Венгрии и в Германии вспыхнет пролетарская революция. И еще говорил этот портняжка, что каждый классово сознательный социалист-интернационалист обязан с оружием в руках защищать русскую революцию. Я из этого портняжки одним махом мог бы дух вышибить, ухмыльнулся Шама, а он вон как! Призывает людей в революцию, будто скликает на гулянку…

Мадьяр притащился на дежурство вовремя. Шама пожелал ему доброй ночи, спросил еще, что сегодня плавает в вечерних щах, и заспешил к своим нарам. Едва переступив порог караулки, услышал беспалого русского:

— Попомните мои слова: теперь уж никому революцию не задушить!

Шама весело улыбнулся.

— Ты язык-то не распускай, парень, иной раз ведь и у горшка с похлебкой уши есть, — остановил беспалого другой русский. — Сразу видно, не сиживал ты на деревянной лошадке.

— Сиживал, брат, да четыре раза, — отозвался беспалый со скрипучим смехом.

— И с мешками песка на ногах? — продолжал осторожный.

— И с мешками, голубчик. Царь-то ласков был к своим солдатам, забыл, что ли?

Саратовский вокзал — уродливая группа строений, особенно в сумраке раннего утра, но Яну Шаме было не до того, он даже не задержал внимания на разрушенном домике у вокзала, хотя с самого начала войны его глубоко расстраивал вид домов, обращенных в развалины артиллерийским огнем. Шама пришел сюда на рассвете, но ни в семь, ни в восемь часов вчерашние красные чехи не явились. «Уж не разыграли ли они меня? — пришло ему в голову. — Попадись они мне в руки, я из них наделаю фарш для колбасы!» В больницу он возвратиться не мог:, на пост не явился, еще посадят на деревянную лошадку, и бог знает, что с ним будет дальше. Последние копейки он истратил на чай, и в кисете у него осталось лишь на одну завертку махорки. Ладно, поедет в Тамбов сам, как-нибудь обойдется… Правда, он представлял себе давку в поездах, люди там валяются прямо на полу, наступают друг на друга, и среди них — какие-то грязные бабы, и воры, и спекулянты… Вдруг за дверьми послышался грохот, и Шама увидел: вошли вчерашние солдаты, и с ними сорок чехов, которых Шама знал по лагерю. Среди них был и Карел Петник. Ян воспрянул духом, они с Петником схватились за руки и все смотрели друг на друга, словно вокруг не было вокзальной сумятицы и суеты, не было той неразберихи, которая за три часа напряженного ожидания довела Яна до точки кипения.

— Куда теперь? — спросил Шама Даниела.

— В Тамбов, конечно.

Пулпану и Даниелу некогда было болтать. Они пересчитали добровольцев, усадили их в вагон, и поезд вскоре тронулся. По дороге добровольцы начали было поверять друг другу, правда с некоторым недоверием, перипетии службы в австрийской армии и пребывания в плену, но скоро бросили.

Шама и Петник глядели в окно на заснеженные поля. Волнующимся белым морем простирались они вдоль железной дороги, уходя в бесконечность. Местами из-под глубокого снега торчал одинокий хутор или небольшой лесок, а надо всем в сверкающем воздухе кружили степные орлы.

— До каких мест допустили степь! — проговорил Петник.

— Я сказал бы другое, — отозвался Шама, — как это у господ хватало денег на шампанское, а вот на паровые плуги нет! Наш Шварценберг тоже пил шампанское, но в меру и поэтому на каждые три двора имел по одному такому плугу. Пахал я таким. Неплохая машина.

Ян разговорился о молотилках, сенокосилках да о красном флажке, который управляющий княжеским имением запретил прикрепить над воротами сарая, где он, плотник Шама, и кузнец Неезхлеб чинили зимой машины, повозки, короче, все, что нужно.

— Не думаю, — продолжал Шама, щуря зеленоватые глаза, — что нам, деревенским ремесленникам, жилось лучше, чем вам, портновским подмастерьям, но одно у вас лучше: дождь не льет и хозяин должен отапливать мастерскую, чтобы иголки из пальцев не выпадали. Только война эта уравняла нас. Оба мы валялись в окопах, потом в лагерях, а теперь, когда у нас прояснилось в голове, собираемся с равным мужеством мерить ногами эту вот степь да выбивать из нее беляков, как выбивали вшей из рубах. Но мы никакой работой не брезгуем, спасибо царскому гостеприимству.

Петник насмешливо наморщил нос и сказал:

— Ян, я рад, что мы друг друга понимаем.

К полудню добровольцы проголодались, а к вечеру уже всякие разговоры перестали их занимать. Даже острить пропала охота. На остановках Пулпан и Даниел носили чай, но теплая вода для пустого желудка все равно что ничего.

— Нам тоже есть хочется, — разразился речью Отын Даниел, по животику которого видно было, что он умеет управляться с полной миской. — Но мы еще не так обеспечены, чтобы организовать питание в дороге. Потерпите, товарищи, как приедем в Тамбов, получите столько еды, что и не съедите.

Петник и Шама закрыли глаза, а вскоре уснул весь вагон. Только Даниел с Пулпаном бодрствовали, тихо разговаривая. После полуночи они разбудили свою команду. Поезд стоял. Тамбов! Через путаницу рельсов, которые в белой мгле казались еще более перепутанными и холодными, добровольцев повели к составу, стоявшему отдельно, далеко от вокзала, на запасном пути.

— В этом вагоне сложите вещи и приходите с котелками к первому вагону, там ждет нас кашевар с ужином, — весело сказал Даниел.

Повторять не понадобилось — все ринулись в вагон, но так и застыли на пороге: спальные диваны в купе обиты красным и синим плюшем, и почти весь вагон пуст — лишь кое-где спало несколько солдат. Шама с Петником забрались в купе с красной обивкой, довольно ярко освещенное вокзальным фонарем.

— Ваше благородие, — засмеялся Петник, — вот на это мы согласны, не так ли?

— Конечно, в любое время, ваше превосходительство! — ответил Ян Шама и с размаху плюхнулся на мягкий диван. — Не хватает только горничной, чтобы носила на подносике жратву и водку!

Днем тамбовский вокзал показался куда приятнее. Ян Шама вышел из вагона разведать обстановку. Обошел всю станцию, расспрашивая, какие куда проходят эшелоны. В одних составах ехали легионеры, в других — красноармейцы. Одни эшелоны шли к границе Украины, другие на север, в Россию. Это занимало Шаму. На большинстве товарных составов красовалась надпись «мука», и они направлялись в Курск. Шама остановил низкорослого железнодорожника в тулупе до пят и в лохматой шапке.

— Что это значит, почему мука отправляется именно в Курск? Надо бы вам присмотреться…

Железнодорожник выпучил на него глаза.

— Дурак, я-то знаю, в чем дело, тут замешана контра. Идет, скажем, состав в Москву, а в Козлове его поворачивают на юг — и он в два счета оказывается на Украине. А попадет он туда, ну, ты и сам знаешь как — контрабандой, германского солдата, видите ли, нельзя заставлять голодать! Соображаешь? «Давайте что можете, — приказал атаман казакам. — Германец нынче наш союзник».

Ян Шама покачал головой. Он все думал, почему же лицо железнодорожника по мере рассказа все явственнее выражает негодование, — это у Шамы никак не увязывалось со смыслом его слов.

Вдруг железнодорожник схватил Шаму за ворот черной замасленной рукой и пролаял:

— А ты-то кто такой? Большевик, красногвардеец? Шама спокойно кивнул. Железнодорожник поднялся на носки валенок. Его дыхание, профильтрованное через пышные усы, отдавало водкой и луком.

— Порядок, товарищ! Беги прямо к своему начальнику, его это так же тревожит, как и нас, скажи ему, что эту муку мы будем обливать керосином, если составы не повернут на Царицын. Краснов хитер, как и Каледин и все прочие, которые только и думают, как бы вернуть себе барскую жизнь, продажные сукины сыны!

Он умолк, словно отрубил, и мигом затерялся в сутолоке у пассажирского поезда. Молодой деревенский плотник из Чехии опять покачал головой и глубоко вздохнул. В полдень он рассказал все Петнику, но и тот ничего не мог объяснить. Может быть, это какой-то натуральный обмен.