— А у меня чирьи русские, я их от царя в наследство принял, — осклабился Ян Шама и побрел к санитарному бараку.
Доктор-чех, легионер, обработал его раны, кое-где пришлось применить скальпель, в других местах достаточно было мази, такой жгучей, что у Шамы слезы брызнули. Потом он отправил Шаму в лазарет. Там пленных кормили получше, можно было и побриться, и вымыться, и это понравилось Шаме. Проходя мимо его койки, доктор всякий раз останавливался, спрашивал, как он себя чувствует и чем хочет заняться дома.
— Вступай в Легию, брат, — сказал доктор на другой день. — Не хочешь же ты возвратиться на родину пленным.
Шама только широко улыбнулся и подал доктору руку. Ему так нужен был человек, за которого можно держаться! А этот доктор своим восточночешским произношением напоминал кадета Войту Бартака.
Пожилая крутобокая сестра милосердия мазала тело Шамы вонючей мазью, растирала широкими пальцами, словно он был деревянный, но, несмотря на это, болячки заживали плохо. Вот спасибо, чиряки мои, сидите на мне сколько угодно, радовался Шама. Не хотелось ему отправляться в Чехию, пока не зазеленеют сады вокруг лазарета. Он рассуждал просто: здесь у меня чистая постель, горох, хотя и твердый, как дробь, и просяная каша — все лучше, чем харч у Артынюка в селе Максим, или то, что зовется едой в общих бараках военнопленных. Цингу здесь не наживу. И он, сидя у печки, часами смотрел в окно, как метет метелица и растут сугробы вдоль дорожек.
Время шло словно против течения, еды было мало. В ту пору в лазарете много толковали о Брест-Литовске. «Черт ли во всем этом разберется! И где он, этот странный город, сестричка?» — спрашивали у сестры милосердия. «И что это большевикам взбрело в голову предложить сепаратный мир как раз Вилли и Карлу — двоюродным братцам вашего Николашки?» Сестра милосердия так и затряслась от смеха. «Ох, держите меня, а то лопну! Катитесь-ка, мужики, поскорее в свою Австрию, пока большевики не завербовали вас погонщиками верблюдов!» — хохотала она.
Но чаще всего пересуды пленных ничем не кончались.
Однажды доктор-чех, войдя в палату, завел с больными разговор. Земляки, немцы, мол, напирают на Петроград, а голодные австрийцы без зазрения совести захватывают Украину. Отхватывают по кускам, как собаки, вот-вот проглотят и Дарницу. Вступайте в Легию, и я вас завтра же направлю в Киев. Родина зовет! От его речей у пленных зуд пошел по телу. Кому нужны больные в Легии? А названия Нарва и Псков слишком отвлеченные для них понятия. Однако большевики там остановили немцев!
«Потеряю я совсем чутье в этом русском тумане, — горевал Ян Шама, — был бы у меня хоть один дружок, пусть даже меньше ростом, чем Аршин Ганза! Он хоть и трепло, а хороший товарищ. А теперь изволь соображать сам. Может, украинцы предают русских? Но какие украинцы? Ихняя Центральная рада и этот шут гороховый Петлюра, конечно, германская выдумка! Но почему Троцкий заключил с ними мир? Кто размотает этот, клубок?» Шама вздыхал, ругался. Была бы хоть махорка! И кружка водки!
Бои шли уже под Киевом. Немцы и австрийцы лезли на Украину, артиллерийская пальба становилась все слышней. Немецкие снаряды долетали до Киева и до Дарницы, и плевать им было на то, что над санитарным бараком поднят Красный Крест. Тут уж не столько ждешь выздоровления, сколько той минуты, когда жахнет снаряд по бараку и разнесет тебя в клочья. А снаряды падают все гуще… И вот через несколько дней объявлен приказ об эвакуации больных. Приказ пришел ночью, и пленные ужаснулись — опять в Россию, опять в шахты, в казенные имения, в черноморские доки!
Санитарный поезд принял всего несколько сот человек. Доктор-легионер ехал с ними. В Харькове мест для больных не оказалось. В суматошной спешке проехали еще несколько дней. Приняли их только в Саратове и разместили в бывших казармах. Больных осмотрели, рассортировали, распределили по разным помещениям. Доктор, установив у Шамы еще и порок сердца, перевел его в особую палату, к пациентам, нуждавшимся в покое. Когда-то эта палата предназначалась для офицеров, здесь были соответствующие гигиенические устройства и стены окрашены масляной краской, которая, правда, успела потрескаться. Яну Шаме было здесь хорошо: чирьи исчезли, остатки чесотки тоже, и он почти уже забыл, как выглядит вошь, — тревожили только грозные известия, тянувшиеся за ними с Украины. Один чехоточный вольноопределяющийся принес газеты, снабдив их такими комментариями: «Страшное дело, ребята! Немцы и австрийцы урвали от России кус земли, почти такой же, как территория Германии и Франции, вместе взятые, и до сорока миллионов человек. А турки заняли Карс и Батум. Народным комиссарам пришлось покинуть Петроград».
Время шло, и Шама был уже в таком состоянии, что думал только о том, что творится в России. Нельзя, чтобы эту войну выиграли Гогенцоллерны с Габсбургами, славно будет выглядеть тогда послевоенная Европа!
Однажды после бани Ян Шама получил бумагу, в которой ему предписывалось явиться в саратовский лагерь военнопленных. А там знакомая суетня, ссоры и воровство среди пленных, всевозможные митинги, устраиваемые то вербовщиками в чешскую Легию, то австрийскими офицерами, составлявшими списки тех, кто хочет ехать домой. Все это изрядно надоело Шаме. А кормили все хуже и хуже, он опять похудел, а русые волосы его стали совсем блеклыми, как выгоревшая солома. Он и недели не выдержал в лагере и, как только узнал, что нужны люди на работу, вызвался без колебаний. Его увели в город, опять в какую-то больницу, и определили дневным сторожем больничного склада. Склад этот уже несколько раз грабили, поэтому к Нему приставили сторожами пленных. Ночью караулил пленный мадьяр, днем — Шама. Он был доволен. Утром, перед сменой, и вечером, сменившись, он хоть супу вволю хлебал. Служба казалась Шаме легкой, и он беззаботно поправлял ремень винтовки, расхаживая по длинному коридору, на одном конце которого были двери склада, а на другом — дверь на лестницу. На улице шел снег или ветер стучал в оконные рамы, а Шама с неприступным видом шагал себе по коридору в залатанной длинной русской шинели и размышлял. Скоро, Ян, стукнет тебе двадцать один год, пора бы подумать о будущем. Австрийцы заняли Украину, большевики, говорят, отступают. В лагере ходят слухи, будто на востоке России и на Дону царские генералы сколачивают армии из казаков и зажиточных крестьян, готовятся истребить большевиков. А потом, мол, «ура» — «на немца!» Хорошенькое «ура», если сначала перебьют половину русских! Кой черт поверит царским генералам да атаманам, и кто сумеет разобраться в их политике и в их именах!
Как-то раз вечером, сменившись, Шама отправился в город. Газеты, газеты ему были нужны! И он достал одну-единственную, и как раз большевистскую. Шама поспешил вернуться в караулку, где жили сторожа, и при свете тусклой лампочки углубился в чтение. Поругивая русскую письменность — почему бы этим русским большевикам не перейти на чешские буквы, языки-то у всех людей одинаковые, что у русских, что у чехов, что у готтентотов, — он по складам прочитал несколько заметок. Что же это? Оказывается, в Петрограде пленные чехи записались в Красную Армию и пошли против немцев? У Шамы от этого известия запылали уши. Вот так и написано! В Петрограде и вообще повсюду мобилизация. Новые воинские части отправляются на фронт. Из союзников никто не приходит на помощь русским, только австро-венгерские пленные — чехословаки, мадьяры, хорваты, румыны — самоотверженно сражаются бок о бок с русской социалистической армией. Черт, вот это да! А русские генералы собирают силы против этой армии, которая хочет сохранить Россию! Да, неважным оказалось у тебя чутье, Ян!
Ян Шама все читал и читал, вслух отводя душу. И вдруг запнулся: а что наши легионеры, ведь их уже не одна тысяча? Неужели же под Зборовом они только хотели спасти Керенского, а под Киевом — боеприпасы и поезда? Ох, как нужен был ему сейчас кадет Бартак, или сержант Долина, или хотя бы этот насмешливый коротышка драгун! Легионеры готовятся двинуть во Францию, чтобы там, видите ли, воевать против извечного врага, а здесь, где он у них под носом, отступают к востоку! Значит, не хотят помогать Ленину? На какой же струне играют их офицеры? На калединской, на красновской? Шама скрипнул зубами.
