После этого совещания первым из штабной палатки вышел Агапоненко. Он случайно заметил в наступающей темноте вечера, как какая-то очень знакомая фигура отпрянула от штабной палатки в густой ельник, который находился почти рядом с ней. Увлеченный мыслями о будущем сражении с гитлеровцами, он не придал этому никакого значения и, вскочив в седло своего коня, помчался в лагерь. По дороге к лагерю его мысли, вначале занятые планом предстоящего боя, неожиданно переключились на встречу с женой Шурой.

— Коля! У нас с тобой будет ребенок, — сказала она день назад.

— Что ты сказала? — переспросил он.

— Родной мой, я забеременела, и у нас будет ребенок.

— Как же так, мы же с тобой остерегались. Ты, может, ошибаешься?

— Нет, Коля, меня все время тошнит, и мне как-то не по себе. Я говорила с Лизой Евсеенко, и она подтвердила это.

— Эх, Шура, как мне хочется, чтобы у меня был маленький сынишка, мой будущий помощник. Я был бы несказанно рад этому.

— Да, и я тоже была бы рада ребенку, но что нам тогда делать в отряде, когда родится ребенок? Маленькому же нужен уход, молочко, кашка, а где мы все это возьмем здесь, на болоте? А если немцы на нас нападут, что тогда будет с нами?

— Ты, Шура, права. Но что же делать?

— Лиза посоветовала, пока еще не поздно, сделать аборт. Врач знакомый, женщина, у нас имеется.

— Но это же очень опасно, Шура, ты можешь погибнуть, что я тогда буду делать один?

— Ой, Коля, как-нибудь я выкарабкаюсь из этого и не умру. — И Шура, прижавшись к груди Николая, зарыдала.

Вот теперь, сидя в седле медленно идущего коня, Агапоненко думал о превратностях судьбы, о том, что надо выносить смертный приговор будущему сыночку, проклинал Гитлера и всех немцев, которые пришли на нашу землю и испортили всю нашу жизнь. И глухой стон, похожий на сдержанное рыдание, вырвался из его груди.

Утром Агапоненко, хмурясь, вышел из своей палатки и, увидев меня, сообщил неожиданную новость:

— Ну вот, комиссар, наши бригады опять разъединились. По рации из Центрального штаба партизанского движения нам сообщили, что объединение бригад нам не разрешено и что комиссаром нашей бригады утвержден Игнатович Федор Петрович. Обещают нам в скором времени прислать радиста с радиостанцией.

— Что-то они долго нам шлют этого радиста. Обещали его прислать еще зимой, а до сих пор нет. Как бы опять не обманули, — усомнился я.

— Ну, теперь пришлют, — твердо заявил Агапоненко. — Раньше у нас не было настоящего комиссара бригады, а теперь есть, и все должно измениться к лучшему.

— Будем надеяться.

— Да, комиссар, хочу тебе вот что сообщить. Сегодня после обеда мы уходим на задание. Но ты останешься в лагере. С тобой останутся наши девушки и двое разведчиков, а также Голиков Саша. Он еще болен, и ему нельзя идти с нами. Если здесь что случится, у вас есть кони и повозки, тогда оставьте наш лагерь и уходите в лагерь бригады.

— Я все понял, товарищ командир. А вы надолго уходите?

— Дня на два, а может быть, и на три.

Агапоненко, забрав с собой разведчиков, уехал. Через некоторое время в лесу они соединились с отрядами, идущими на разгром фашистского гарнизона в Обольцах.

В полночь отряды бригады оцепили соседнюю с гарнизоном деревню Неклюдово, а потом и сами вошли туда. Все было тихо, и ничто не предвещало плохого. Гудков приказал штабу расположиться в доме у Ивана Корнеева, которого хорошо все знали. Решили там отдохнуть, чтобы на заре начать бой. Радушный хозяин дома со своей хозяйкой организовали ужин, а ординарец комбрига Данченко достал из полевой сумки трофейную флягу с крепким самогоном. За ужином хозяин дома крепко выпил и развязал свой язык:

— Слушай, комбриг, куда это вы своих партизан ведете?

— Чудак ты человек. Кто же скажет, куда мы идем. Это же секрет.

— Ну вот что, можете мне и не говорить этого, если секрет. Я и так все знаю. И не только я, но и вся деревня знает, куда вы идете. Пойдите, пойдите туда. Немцы всю ночь подвозили на машинах пехоту, пушки и минометы, даже есть танки.

— Что ты говоришь? — изумился Гудков. — Это что же, все, что ты нам сказал, правда?

— Да, правда! Можете проверить, пока не поздно.

— Вот это да! — тяжело вздохнув, сказал Гудков и решительно приказал: — Агапоненко! Сейчас же разведайте положение дел в немецком гарнизоне, только будьте осторожны, не нарвитесь на засаду.

Часа через два вернулся Агапоненко с разведчиками и доложил, что действительно в Обольцы прибыла какая-то войсковая часть и сейчас еще продолжают подходить машины с солдатами.

Уже начало светать, и комбриг приказал немедленно отходить всем отрядам на Бук. А сам вместе с ординарцем и Агапоненко с разведчиками остались у Ивана Корнеева, чтобы узнать, откуда в их деревне узнали о намечающейся операции. Но как они ни бились, ничего вразумительного Корнеев им ответить не смог.

Уже рассвело, когда Гудков вместе с ординарцем и разведчиками возвращался на Бук. По дороге они решили заехать в Яново, чтобы там узнать у местных жителей, нет ли чего нового в соседних деревнях, а может быть, кто из них был в Толочине и знает, что там происходит. В середине деревни возле своих ворот стоял знакомый мужчина, который, увидев Гудкова, пригласил его в дом. Войдя туда, Гудков спросил:

— Так, что вы хотели мне сказать?

— Давайте, товарищ Гудков, сначала позавтракаем с вами, да и самогоночки выпьем, а уж потом о деле поговорим.

Во время завтрака в дом зашла молоденькая девушка лет 18 и, остановившись в дверях, опустив голову, нерешительно сказала:

— Товарищ комбриг, зайдите, пожалуйста, ко мне на минутку.

— А что, и у тебя самогонка есть? — сказал он, улыбаясь.

— Самогонка есть, но и дело тоже есть.

— Ну что ж, тогда пойдем.

Они вдвоем с Данченко зашли к этой девушке в дом. Она была одна. Достав трясущимися от волнения руками два стакана и бутылку самогона, налила его в стаканы и подала гостям. Когда они выпили, девушка попросила Данченко выйти на улицу. Оставшись наедине с Гудковым, она, стыдливо посмотрев на него, спросила:

— Вы об этом никому не скажете?

— Да о чем вы хотите мне сказать? Обещаю, никому не скажу.

— Несколько дней назад ночью ко мне зашли Корсак, Котля и Багадяш. Они попросили меня выйти в сарай и показать им, что там есть. Когда пришли туда, они меня повалили и все трое изнасиловали. Корсак меня предупредил, если я скажу об этом комбригу, то они меня расстреляют. — Девушка закрыла лицо руками и зарыдала.

— Ну, давайте успокойтесь. — Когда она перестала плакать, Гудков спросил: — Они и раньше к вам заходили?

— Нет, они пришли первый раз.

— А как же вы узнали, что это именно Корсак, Котля и Багадяш?

— Они часто у нас бывали в деревне и раньше, когда Корсак служил начальником полиции, поэтому в деревне их хорошо все знают, да и я их несколько раз видела.

— Ну, не волнуйтесь, пожалуйста, теперь уж ничего не поделаешь, — пытался успокоить ее Гудков. — А этих молодчиков я накажу, — гневно проговорил он. — Я думаю, что ничего страшного не произойдет, мы все это с вами будем хранить в тайне.

Попрощавшись с этой девушкой, комбриг в тяжелом раздумье вышел из дома. Приехав в лагерь, Гудков отдал своего коня Данченко, а сам, держа в руках автомат, пошел в лес. Он никак не мог успокоиться от этой новости, которую ему сообщила яновская девушка. Вот это Корсак, думал он, может, это не первый случай, тогда что же с ним делать. Он также не мог успокоиться от тревожной мысли, почему сорвался план разгрома Оболицкого гарнизона, кто сообщил в Неклюдово и в Обольцы о готовящемся нападении партизан. Значит, среди нас есть предатели. Но кто это? Агапоненко? Не может быть, это боевой парень, преданный нашему общему делу, что он не раз доказывал на деле. А может быть, Руколь? Тоже не может этого быть. Он страшно ненавидит немцев, у него же они расстреляли беременную жену. Кто же предатель, ломал голову Гудков и с этими тяжелыми мыслями ходил по лесу. И снова в его голове возник вопрос: план разгрома гарнизона они разрабатывали втроем, больше этого никто не знал, кто же предатель?