— Все у них по-старому. Хищники есть хищники… Сологуб американку сколотил, а все остальные моют лотками. В бараках, как кроты. Волк намыл двести граммов. И у корейцев неплохо.

— А Турка?

— У него хуже.

— Ворует, подлец.

— Все они подлецы и жулики. Пальцы в рот не клади. А как у нас?

Юрий Александрович, не снимая дубленку, присел к столу и заиндевелой бородой уткнулся в шурфовочный журнал.

— Закончил смывать пробы десятого, девятого, восьмого и седьмого шурфов, — неторопливо ответил Раковский и тяжко выдохнул: — Пусто. Лишь в девятой четверти седьмого шурфа оказались вот такие слабые знаки, — Сергей развернул бумажный пакетик со шлихом и едва видимыми блестками.

— Весьма слабые, безнадежно слабые, — покачивал кудлатой головой Билибин. — Турка и соринками бы их не назвал.

— Все шурфы сели на мерзлоту. От пожогов, тают плохо. Через два дня начну мыть пробы двенадцатого, одиннадцатого, шестого и пятого.

Двенадцатый, одиннадцатый и шестой шурфы тоже оказались пустыми. Лишь пятый шурф порадовал знаками и трехграммовой золотинкой. Осталось промыть притеррасовые шурфы, хотя от них и не ожидали ничего доброго.

— Подвел нас Безымянный, не оправдал надежд, — печально констатировал Билибин. — «There is no sands…». Но неужели американец Хэттл прав?

— Вчера приходил Поликарпов. Чувствует себя виноватым и несчастным, выпить попросил…

— Н-да, заявочка его на долину Безымянного не подтверждается, но пусть он голову не вешает. Подойдут наши. Организуем выше устья Безымянного, по Хиринникану, второй разведрайон. А летом развернем такие поиски! Нам бы лишь лета дождаться!

Начиналась долгая колымская зима.

Двадцать первого октября по льду Безымянного, не встретив ни одной полыньи, пришел с прииска Поликарпов. Он принес обратно почту — те письма, которые направлялись в Олу с Оглобиным. Филипп Диомидович уходил с девятью лошадьми и в сопровождении ольчан из артели Сологуба, пожелавших уйти домой. За Среднеканским перевалом они встретили такой глубокий снег, что пришлось вернуться. Три лошади у них пали, трех, вконец истощенных, вынуждены были убить уже на стане, а те, что остались, настолько ослабли, что, если не поставить на корм, подохнут… Кормить же на прииске их нечем: ни овса, ни сена…

— Вот она, матушка-тайга, — закончил свой невеселый рассказ Филипп Романович и еще печальнее добавил: — По такому снегу олени с Олы не пройдут, транспорта нам скоро не дождаться.

В этот воскресный день погода стояла хорошая, слегка морозило. Никто не работал. Юрий Александрович вместе с Елисеем Ивановичем, представителем Якутского ЦИКа, недавно приехавшим на прииск, ушли на охоту. Один лишь Раковский возился с шурфовочными журналами: зарисовывал разрезы ям и писал на них: «пусто», «пусто»…

Закончив, Сергей закрыл журнал и, чтоб как-то утешить Поликарпыча, бодренько заговорил:

— Якутским правительством к нам специально прикомандирован человек! Владимиров Елисей Иванович. Приехал он с представителем Тасканского кооператива Поповым Петром Васильевичем. Мы заказали им теплые вещи, лыжи, кое-какие продукты. Правда, многого не обещают, но кое-что к первому декабря подбросят, оленей подгонят…

Филипп Романович то ли уже знал об этом, то ли не очень надеялся на эту помощь, как-то безучастно выслушал, поднялся и направился к выходу.

— А может, его, товарища Владимирова, попросить насчет коней? — как за последнюю соломинку ухватился Сергей. — Пусть отведет и ваших и наших в Сеймчан, к якутам, у них сено, наверное, есть, до весны постоят, а мы за прокорм заплатим!..

Поликарпов в дверях остановился, оживился:

— Это было бы хорошо! А то, ей-богу, жалко лошадок.

С охоты Билибин и Владимиров возвратились поздно и без добычи. От Юрия Александровича и ждать ничего не следовало, но представитель Якутского ЦИКа заявлял о себе как об опытном охотнике…

— Зверь ушел, птица ушел… Плохая зима будет, — пояснил он.

Раковский тотчас же высказался о лошадях. Елисей Иванович охотно, даже с радостью, ухватился за эту просьбу:

— Отведу коней в Сеймчан и сам договорюсь об их постое. А после поеду в Таскан, потом в Оротук, помощь организую! В декабре вернусь, ждите!

В следующее воскресенье на охоту вышли Раковский и Степан Степанович. Но и они ничего, кроме пяти белок, не принесли. Белок забросили на крышу.

Морозы крепчали с каждым днем. Ночью третьего ноября в градуснике замерзла ртуть. Когда утром измерили температуру вторым термометром, то он показал минус сорок семь с половиной градусов. Значит, ночью было все пятьдесят.

Юрий Александрович очень обрадовался:

— Вот и зима… Зима! Крестьянин торжествует! — И он весь день декламировал Пушкина, читал наизусть «Евгения Онегина». И под это чтение самозабвенно возился с бутылками.

Собрав все порожние посудины, он разливал по ним спирт и воду: сначала высчитывал на бумаге, рисовал графики, потом тщательно отмерял жидкости стаканом, царапинами нанеся на него деления, а затем эти жидкости перемешивал. Одну из уже готовых смесей выставил на мороз и, когда смесь в бутылке зашуговала, он, сверяясь с показаниями ртутного термометра, воскликнул:

— Расчет точный, как в аптеке!

Все бутылки со смесями Билибин и Раковский развесили под стрехами.

Рабочие, вернувшись с разведки, были немало удивлены и остановились перед бараком с разинутыми ртами.

Первым высказал догадку Алехин:

— Ясно. Заместо фонарей. Как в большом городе, иллюминация!

— Братцы! — от всей души поддержал его Миша Лунеко. — Ведь через три дня — праздник! Октябрьская годовщина! А мы заработались и счет дням потеряли…

— Темнота! — с некоторой обидой протянул Юрий Александрович. — Деревня! Это же — термометры! Спиртовые термометры собственного изготовления! Смесь воды и чистого спирта, в точно рассчитанных отношениях! Вот в этой бутылке расчет такой: как смесь зашугует — значит, пятьдесят градусов мороза. А в этой — пятьдесят четыре, здесь — пятьдесят восемь и так далее до семидесяти! Понятно, темнота?

— Понятно, — не очень радостно ответили рабочие.

— Понятно-то понятно, товарищ начальник, но сколько же на эту затею спирта пошло? Не весь ли запас?

— Весь, товарищ Алехин!

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день…

— Юрий Александрович, а чем же Октябрьскую годовщину отмечать?

— Трудовыми успехами, Степан Степанович!

— И не жалко вам, Юрий Александрович?

— Жалко, Степан Степанович! — смеясь и с трагическим надрывом возопил Билибин. — Но ничего, догоры! Все это добро не пропадет и от нас не уйдет! Как под праздник вот эта, к примеру, бутылочка, самая крупная, зашугует, так и мы ее зашугуем!

Все закричали:

— Ура! Качай начальника!

— А к празднику-то она зашугует? — засомневался кто-то.

— Зашугует! — авторитетно заверил Раковский. — Погода, по моим наблюдениям, установилась хорошая, морозит основательно.

Ему поверили, и его предсказание сбылось. Шестого ноября зашуговала в бутылке смесь хотя и не самая крепкая, но приличная, градусов под шестьдесят. Седьмого бутылку торжественно и бережно внесли в барак и с подобающими великому дню тостами распили.

В этот момент с прииска заявился профуполномоченный, он же и старший артельщик хабаровцев — Андрей Шестерин, чтоб пригласить разведчиков на стан, на торжественное собрание. Все потопали дружной колонной и песню грянули: «Смело мы в бой пойдем…».

С этой песней ввалились в барак хабаровцев — самый большой на приисковом стане. Билибин и Раковский прежде бывали здесь, на промывке песков. Мыли старатели лотками прямо на земляном полу, среди нар. Тогда терпко пахло сырой землей, пылью, осевшей на неошкуренные стены, шерстью непросыхающих полушубков, портянками, махоркой, людским потом. Сегодня на вошедших пахнуло свежим ароматом хвои. Все стены, пол и даже закоптелый потолок были убраны ветками стланика.