— Да я и сам так думаю, — сказал Билибин. — Но вот от радости в зобу дыханье сперло! Из Олы еще не вышли, а двести километров уже отмахали! Спасибо, Макар Захарович! Спасибо, товарищ Кылланах! Зарисуйте эту карту, догоры! Она войдет в историю великих открытии!

Никогда не думал Митя Казанли, что первую карту ему, астроному-геодезисту, придется составлять из спичек, ползая по земляному полу юрты.

А Юрий Александрович Билибин продолжал:

— Такую карту, товарищи-догоры, следует по русскому обычаю обмыть! Доставай, Сергей Дмитриевич огонь-воду! А ты, Макар Захарович, будь нашим проводником! Будь догором! И веди нас в горы! Проведешь и обратно до снега управишься. И все кони будут целы, а если какая лошадка и погибнет, заплатим, сполна заплатим.

Старик Медов начал было снова причитать и отговаривать улахан начальника от сплава по Бахапче, но тут все, разгоряченные, стали Макара Захаровича уговаривать и на русском, и на якутском языке и так расписывать его достоинства, что получалось — во всей Якутии и на всем свете лучшего проводника и землепроходца, чем Макар Захарович Медов, нет, не было и не будет.

Эти похвалы «сопсем молодому Макарке» обидели столетнего Кылланаха и зажгли его. Он вскочил не по годам шустро и объявил:

— Макарка не пойдет — моя пойдет! Бешеная Бахапча — начальник смелый, улахан начальник! А сопсем молодой Макарка — трус, однако. Не саха — Макарка, баба — Макарка.

Таких укоров от старика Кылланаха Макар Захарович никогда не слышал. Они его задели за живое. И он тотчас же согласился не только провести экспедицию за хребет, до реки Малтан, но и коней найти, на худой конец, оленей вьючных…

Билибин тотчас же распорядился: все — на мобилизацию и подготовку транспорта!

В поисках транспорта обошли все якутские наслеги и ближние тунгусские стойбища, побывали в семнадцати дворах, одарили подарками Винокуровых, Аммосовых, Неустроевых, Сыромятниковых, Сивцевых, но ни в Удликане, ни в Нухе, ни в Сопкучане, ни в Быласчане, ни в самой Гадле лошадей не купили, не заарендовали, ездовых оленей ни у кого не выпросили. А в сельсовете значилось: у местных якутов числится 42 лошади и 104 оленя, но олени все дикие, под вьюком не ходили — их держат на мясо, да и лошадей объезженных раз-два и обчелся, и все они в пути, а диких, что держат на мясо, надо еще приучать к вьюку. У богатого саха Александрова было больше всех коней — семь, но ездовых и у него нет. Лишь Макар Захарович предложил своих трех коней, которые должны были вот-вот вернуться из тайги, да еще двух, необъезженных, выпросили у Степана Васильева и Гаврилы Винокурова.

Оленей посоветовал Макар закупить у Луки Громова. Самый богатый хозяин, тунгусский князец Лука Громов! За то, что платил большой ясак белому царю, медаль имеет. У него восемь тысяч оленей, а может, и больше. И все тунгусы Уяганского и Маяканского родов у него под рукой. Если Лука Громов продаст оленей, то и другие тунгусы будут продавать, Лука откажет, то и Советская власть не поможет. Не очень-то Лука Громов признает Советскую власть, но уговорить его можно, если на подарки не поскупиться.

Сергей Раковский пошел с Макаром Захаровичем на речку Маякан, где в это время кочевал тунгусский князец Громов.

Старик Медов всю дорогу кряхтел и жалостливо вспоминал своего ученого коня, которого четыре года назад передал за долг Луке Громову. И должен-то был немного, всего восемьдесят рублей… Конь, конечно, дороже, но отдал он его под залог, а князец продал коня тому самому Конону Прудецкому, которого огрела остолом Иулита Свинобоева. И поделом — злой человек, купил ученого коня, чтоб убить. Макар тогда просил волревком, чтоб Прудецкий не резал коня, а он, Макар, продаст швейную машинку и уплатит долг Луке Громову. Но Конон Прудецкий местной власти заявил: никаких дел с Макаром Медовым не имел, коня купил у Громова. И убил. А он, Макар, с тем конем всю Колыму исходил! Ученый был конь, все тропы знал…

Старик кряхтел и едва передвигал ноги. Сергей так медленно по тайге никогда не ходил. Плелись два дня, на третий на голой луговине — аласе увидели огромное стадо оленей, а на берегу сверкающего, как полтинник, озерка — урасы, остроконечные чумы, крытые ровдугой.

Сергей обрадовался — наконец-то дошли, а Макар скис:

— Кусаган, Сергей, сопсем кусаган…

— Какой кусаган? Какая беда?

— Мае суох. Сэргэ суох.

— Коновязи нет? А зачем она нам нужна? У нас коней нет, и сэргэ нам не нужен.

— Мае суох — эн капсе.

— Ясно, — догадался Раковский: он кое-что слышал о таком тунгусском обычае: сэргэ, точнее, просто толстую палку не поставили, значит, гостей не ждут, переговоры вести не желают. — Так что же делать, Макар Захарович? Зря подарки тащили? Так?

— Так…

— Нет, не так! Пошли, будем убеждать, требовать, форсировать!

— Не надо, Сергей! Оленей угонят… Ждать надо. Палатку ставь. Чай пить будем. Ждать будем.

Поставили палатку, разложили костер, заварили ароматный чай — далеко пахнет. Макар Захарович пил, громко причмокивал:

— Хорошо! Ой, как хорошо! Сопсем хорошо!

Пили долго, но из стойбища никто не подошел и никто не глянул в их сторону.

— Барда спать! Чай оставь. Все оставь.

Макар залез в палатку, Сергей послушно — за ним, оставив все съестное у костра. Ночь была короткая, светлая, комары набились под полог. Выкурили их, вновь улеглись и вдруг слышат шепот.

— Пришли, — улыбнулся, как будто встретил долгожданных гостей, Макар Захарович и приоткрыл у полога щелку.

Заглянул в нее и Сергей. У костра стояло четверо ребятишек, грязных, тело в коросте, в непричесанных волосах пух. Они глядели на монпансье, перешептывались и глотали слюнки. Сергею стало их жалко, он шепнул:

— Пусть берут.

— Не возьмет. Тунгус чужое никогда не возьмет. Выходить надо. — И Макар Захарович, как бы за своей надобностью, потихоньку, не спеша вылез из палатки, подошел к ребятишкам и ласково сказал:

— Чай пить пришли? Садитесь.

Гости, видимо, хорошо знали старика Медова, но, увидев еще одного, незнакомого человека, задичились.

— Это — Сергей, нюча добрый. Не бойтесь.

Сергей снова развел огонь, подогрел чайник и открыл еще одну коробку с леденцами. А когда угостили чаем, то собрали оставшиеся конфеты и по местному обычаю на прощание — кому в платок, кому в тряпочку. Ребятишки со сверкающими глазенками убежали.

Макар и Сергей покурили и снова полезли в палатку, снова развели дымокуры, поплотнее прижали все щели и только стали засыпать — опять говор.

Макар Захарович приоткрыл полог:

— Люди идут! — получше вгляделся и с явной досадой поправился: — Кыыс кэлэ.

— Девки? Бабы?

— Они. Однако, встречай надо.

И опять встали, раздули костер, заварили чай и даже скромными подарками одарили — кому горстку бисера, кому шелковую ленточку.

Сергею хотелось спать, и он ругал про себя и этих кыыс — гостей, и всю дипломатию, но вида не подавал, даже любезничал. Наконец распрощались. Снова Сергей и Макар залезли в палатку и заснули как убитые.

Утром Макар Захарович разбудил Сергея:

— Вставай! Сэргэ есть — капсе будет!

В стойбище гостей ждали. Полным ходом шла стряпня. В котле варилась оленина, аппетитно пахло мясом. Тунгуски щеголяли нарядами: несмотря на жару, все — в камусных торбасах, сверкающих бисером, на каждой — передник, опушенный мехами и тоже ярко украшенный бисером, в два-три ряда серебряными рублями и полтинниками; по плечам, поверх ровдужной одежды, расползлись черными змейками длинные тонкие косички, и у каждой мочку уха оттягивала тяжелая, из стального кольца, серьга.

Гостей провели в урасу, покрытую тонкой ровдугой. В урасе было душно и дымно, посреди горел костер. Перед ним, как перед жертвенником, восседал, скрестив ноги, одутловатый, похожий на Будду, широкоскулый старик с лоснящимися, словно хромовая кожа, отвислыми щеками; на нем был такой же, как у тунгусок, расшитый бисером передник; толстую, в складках, шею оттягивала большая, подвешенная на цепи серебряная медаль.