Как-то раз он прибежал ко мне и, не успев перевести дух, с восторгом стал перечислять, что он видел только что в доме у Ту Чая.

— А чем он покрывает голову, видел? — подзадорил я.

И он тут же помчался обратно — посмотреть эту покрышку. Но ему навстречу выскочили собаки, которым очень не понравился его берет, и с лаем бросились на него.

Однажды, поддавшись дурному примеру, я решил поддразнить его:

— Эй. Островитянин, наши ребята говорят, что у тебя хвост есть, как у дикаря!

— Ну, если бы так, я бы рад был! Вот бы такой хвост длинный иметь, как у лошади! Машешь им из стороны в сторону — прохладно! — беспечно ответил он и, довольный своим остроумием, захихикал.

— А еще они говорят, что ты дикарь и, как все дикари, можешь пить воду носом!

— Носом пить? Вот бы научиться, а? Тогда в цирк можно поступить, здорово! Только, наверно, долго надо тренироваться!

Мне вдруг подумалось, что Островитянин в чем-то прав: иметь хвост и пить носом — ну что тут в самом деле такого дикарского? Наоборот, многие только позавидовали бы такой возможности.

В тот день, когда дядя Туан и Островитянин появились в нашем селе, Бон Линь пообещал, что прирежет кабанчика, чтобы отпраздновать их возвращение. Все думали, он сказал просто так, ну для красного словца. Только оказалось, что он и вправду так сделал. Кабанчик у Бон Линя был всего один. Купил он его еще совсем крошечным, кабанчик был тогда худющий — одна кожа да кости, и когда Бон Линь принес его домой, он долго лежал неподвижно на устланном банановым листом дне корзинки.

Жена Бон Линя усердно выкармливала кабанчика, и все объедки доставались только ему, что ужасно возмущало пса Вэна. Когда Вэн смотрел, как кабанчик ест, в глазах его загорались злые огоньки и шерсть вставала дыбом. Страдания пса были очевидны всем. Кабанчик же был доволен и знай себе только радостно похрюкивал, а его хвостик, и без того похожий на червячка, закручивался еще сильнее. Он по пятам ходил за своей хозяйкой — из кухни в комнату, из комнаты на кухню — и не стеснялся носиться по всему дому. Но стоило жене Бон Линя только замахнуться, как он тут же ложился на пол, вытягивая ноги, и, прикрыв хитрые глазки, всем своим видом выражал полное послушание. Правда, иногда ему и пинки доставались, тогда он принимался визжать гак, точно его уже резали.

Благодаря неусыпным заботам хозяев, кабанчик на глазах толстел. Но, подрастая, он становился ужасным неряхой, и жене Бон Линя пришлось прогнать его в хлев.

Бон Линь решил, что возвращение дяди Туана — самый подходящий повод для того, чтобы собрать у себя всех знакомых и родственников.

— Я давно уже перед многими в долгу, сами в гости ходим, а к себе не зовем. Долг платежом красен. Только уж и Комитет народного ополчения, весь как есть, надо пригласить, раз я в нем состою.

Жена Бон Линя, хотя и была очень доброй и для других никогда ничего не жалела, на этот раз все же сомневалась, стоит ли закалывать кабанчика: уж больно он был большой, столько мяса гости не съедят.

Дедушка Ук поддержал ее.

— Конечно, жизнь теперь пойдет другая, — сказал он Бон Линю при встрече, — и у нас все будет, а родичей созвать — дело хорошее. Возвращение Туана отметить надо. Только мы люди бедные и не мешает помнить о бережливости. Вашего кабанчика отнесите к мяснику, полтуши ему продайте, для гостей-то второй половины за глаза хватит. Людей звать будете, вспомните про дедовский обычай, — посоветовал он напоследок, — и приглашайте на поминки по жене Туана.

Дедушка Ук был прав — Бон Линь вспомнил про свои долги и поблагодарил его за совет.

Жена Бон Линя рассыпала просушить рис и села прясть шелковые очески, краем глаза следя, чтобы куры, которые были уже тут как тут, не поклевали рис.

Бон Линь, вернувшийся с учений отряда самообороны, с топором в руках вышел во двор нарубить хвороста. В доме все уже было тщательно прибрано, столик с алтарем предков[8] натерт до блеска.

Из нашего дома доносилось позвякивание посуды и постукивание пестика в ступе. Наша семья тоже хотела внести свою долю в общий стол, и сестра решила приготовить сладкое. В рис, сваренный на пару, она добавила отварной фасоли, хорошенько все перемешала, подсластила, выложила на большой поднос, прижала с боков и сверху посыпала все кунжутом.

От подноса шел такой запах, вкуснее которого для меня сейчас ничего на свете не было. Я долго крепился, но потом не выдержал и тихонько попросил сестру:

— Дай немного, а?

— Гостям приготовлено! — недовольно зыркнула на меня глазами сестра.

— Ну, самую малость…

— Ни крошки не получишь! — рассерженно прикрикнула она и принялась помогать бабушке Ук делать баньрó — квадратные пирожки из риса и фасоли, которые они заворачивали в листья заунга[9].

Накануне поминок жена Бон Линя приготовила моток шелковой пряжи, срезала в саду три больших мита[10], банановую гроздь и сложила все в корзины, чтобы отнести на рынок в Куангхюэ, а на вырученные деньги купить благовоний, свечей и рыбного соуса.

На рынок мы пошли все вместе, потому что я вызвался помочь ей, и тогда Бон Линь сказал Островитянину, чтобы и он тоже отправлялся с нами. С тех пор как Островитянин появился у нас, поручая мне что-нибудь сделать, взрослые всякий раз навязывали мне его в помощники, надеясь, что так мы с ним быстрее подружимся.

Мы с женой Линя, разделив поклажу, шли впереди. Сзади, налегке, шел Островитянин.

Дорогу к рынку в Куангхюэ я очень любил. Сразу за селом, за садами митов, она становилась неожиданно широкой. По правую сторону от нее до самой реки простирались рощи тутовника, а по левую то и дело поблескивала зеркалом гладь прудов, точно зеленым кольцом охваченная зарослями водяного вьюнка. Берега озер поросли бамбуком и кустарником, оттуда неслись звонкие птичьи трели. Часто бамбуковые деревца склоняли свои стебли почти к самой воде. Зеленые птички чау-чау, вскидывая хвостиками, испускали пронзительные, совсем лягушачьи крики.

Иногда дорога, скользнув в сторону, попадала в тенистую деревушку, где соломенные крыши домов утопали в зелени арековых пальм и митов. У самого рынка дорога становилась людной и шумной, то и дело слышались оклики, люди на ходу обменивались новостями, перебрасывались шутками.

— Сейчас на рынке хорошо, — заметила жена Бон Линя. — Ни нищих, ни карманников, все точно куда-то сгинули!

Сначала мы пошли продавать шелковую пряжу.

Здесь в рядах уже длинной шеренгой стояли перекупщики, во множестве наезжавшие на здешний рынок: на груди, зацепленный за пуговицу, болтался безмен, за плечами висел большой квадратный мешок, туда они бросали купленную пряжу. Каждый моток внимательно осматривали, ощупывали, разбирали и взвешивали, непременно при этом заявляя, что нитки неровные и недостаточно тонкие. А квадрат ткани за спиной между тем постепенно раздувался, все больше и больше увеличиваясь в своих размерах.

Между рядов ходили торговки фруктами. На коромыслах, поскрипывая в такт шагам, покачивались тяжелые, полные корзины. Изогнувшись всем телом на сторону и обхватив руками прижатую к боку большую корзину, бродили продавцы кукурузы и батата. Мелкими шажками семенили торговки рыбой, поставив свои корзины на голову и праздно опустив руки.

Жена Бон Линя продала пряжу, и мы перешли к фруктовым рядам. Здесь горами были сложены миты, некоторые плоды были такими крупными, что казались похожими на большие кувшины. Покупатели, пробуя спелость, похлопывали ладонью по плоду. Торговки большими ножами резали миты на крупные ломти. Миты были разных сортов: у шафранного мита мякоть была густого золотистого цвета, у кокосового мита — снежно-белая, миты твердый и медовый выделялись среди остальных своим ароматом.