— Она и жива-то только благодаря своим сливам, — объясняла сестра. — Собирает их и меняет на рис. Нечего ее объедать, она из-за тебя может с голоду умереть.

— Подумаешь, съел одну-две, что тут такого!

— Ни одной! Ясно?!

Тетушка протянула сливы Островитянину.

Я начал ему усиленно моргать, но он уже запихивал сливы в рот.

Я стал свирепо таращить на него глаза, может, теперь поймет. Но он отправил в рот еще одну и знай себе молотил челюстями, только что не чавкал от удовольствия. Тетушка Киен дала ему еще пять слив. Тут мое терпение истощилось, и я наступил ему на ногу. Но это не помогло — сливы мгновенно исчезли.

На обратном пути я задал ему хорошую взбучку:

— Из-за тебя она умрет с голоду!

— Почему? — Он удивленно вылупил глаза.

— Потому что — потому, ведь ты все сливы слопал, и ей нечего теперь менять на рис. Сейчас же пойди купи другие и отнеси ей. Не смей ее больше объедать, понял? У нас говорят: «Когда ешь, посматривай в горшок», вот так-то! Даже если у тебя живот от голода подвело, ты должен ей отвечать: «Спасибо, я сыт, больше не могу». Как бы есть ни хотел, все равно жди, пока тебя раз пять пригласят. Бери понемногу и не хватай лучшие куски. Так правила вежливости велят. Мне это сестра говорила, понял?

Островитянин навострив уши слушал. Его еще на острове отец наставлял: веди себя как подобает, к советам старших прислушивайся, всему, что видишь, учись!

Тетушке Киен наконец поставили новый дом. Выглядел он очень прочным, хотя мне лично не казался таким привлекательным, как старый. Он ничем не отличался от других домов в нашем селе, а это уже было не интересно.

— Зачем вы разрешили сломать старый домик? — упрекнул я тетушку. — Этот мне совсем не нравится. А где все ваши этикетки от чая и бутылок? Почему вы их спрятали?

— Потому что собираюсь повесить портрет одного человека, того самого, что фею спас.

Островитянину тоже понравилось ходить к тетушке Киен. Мы оба привыкли к тому, что здесь можно болтать обо всем, ничего не скрывая. Островитянин по простоте душевной и сообщил тетушке Киен, что теперь никогда не станет у нее ничего есть, даже сливы не тронет. Потому что иначе она может умереть с голоду. Тетушка Киен сказала, чтобы он ел и не боялся, она умирать не собирается. Раньше она сама много раз смерть звала, а уж теперь всякому жить охота, вот и ей тоже.

Тогда Островитянин спросил, правда ли, что это она и есть та самая фея со шрамом? Отец ему рассказывал, что тетушка Киен когда-то была красавицей и умелой рукодельницей. Только не повезло ей — в голодный год осталась сиротой и пришлось пойти побираться на рынок в Куангхюэ.

— А правда, что вас нанимали плакальщицей? — спросил он. — Зачем это делают?

Тетушка Киен грустно улыбнулась:

— Там, на своем острове, ты такого, конечно, видеть не мог. У нас, если в богатых домах кто-нибудь умирает, устраивают пышные похороны и нанимают девушек покрасивее, идти следом за гробом и оплакивать умершего. Я всегда очень горько причитала, каждый раз точно родную мать оплакивала.

— А правда, что вас муж сильно бил?

— Да, было такое… А однажды за волосы схватил и через все село поволок.

— А он когда умер, вы плакали?

— Плакала, и долго, все забыть его не могла…

И тетушка Киен горестно зашмыгала носом.

Среди пастушат Островитянин слыл круглым дураком. Я тоже поначалу был с ними согласен.

Дядя Туан велел ему подмести в доме. Он не стал делать так, как обычно делаю это я: раз-другой махнул веником, и все. Он сдвинул в одну сторону стол и стулья, зачерпнул в пиалушку воды и обрызгал весь пол. Приседая по-лягушечьи, он облазил все уголки, подполз под кровать и начисто вымел все крошки и табачный пепел, не оставил нигде ни одной ворсиночки от шелковой пряжи. Сор он собрал в кучу в углу двора и поджег.

Все, что он сделал, было совершенно бесполезно: ведь уже назавтра в доме станет точно так же, как и было. Но моя сестра похвалила его, сказав, что он подметает очень чисто, не то что ее братец, который так и норовит отлынить. Это она про меня.

А жена Бон Линя прибавила, что раз он так тщательно умеет подметать, значит, сможет хорошо разводить шелкопряда. Она дала ему метлу и попросила убрать червоводню[18].

Островитянин отдернул занавеску, подлез под бамбуковую штору и вошел в червоводню. Бамбуковая штора, сделанная из маленьких, как спичечки, полосочек бамбуковой дранки, едва пропускала в помещение несколько бледных лучиков слабого света, но Островитянин и тут сделал все без огрехов. Забравшуюся туда лягушку он выбросил во двор, а пойманную муху прихлопнул метелкой. Делал все, как заправский шелковод.

Жена Бон Линя попросила его посмотреть на шелкопряда. Все, кто разводит шелкопряда, обязательно просят стариков шелководов посмотреть, хороши ли черви. Старики берут червей щепотью, бросают на веер листа арековой пальмы, выносят на свет, торжественно надевают очки и принимаются рассматривать, разбивая на кучки: крупных — в одну кучку, помельче — в другую. После внимательного осмотра шелковод определяет, хороши ли черви, не заражены ли они. Это умеют различать только люди по-настоящему умудренные опытом. Но жена Бон Линя сама предложила Островитянину:

— Иди сюда, посмотри-ка моих червяков!

А он тут же распределил червей на кучки, посмотрел и с серьезным видом уверил ее, что черви очень хорошие.

Я пренебрежительно усмехнулся:

— Ты ведь в море жил, только анчоусов да макрель видел. Откуда тебе знать, какие черви хороши, какие плохи?

Но жена Бон Линя заступилась за Островитянина, сказав, что у него очень зоркий глаз. А если у человека зоркий глаз, значит, он не ошибется и в шелкопряде. К тому же он очень понятливый. А понятливый чего не знает.

— Бон Линь все настаивал, чтобы я выбросила этих червей, — сказала она. — Хорошо, что я пожалела, оставила.

— Ну, если таких выбрасывать… — с умным видом заметил Островитянин, точно он и впрямь был опытным шелководом. — Нужно водой, в которой мыли листья тутовника, брызгать на шелкопряда, тогда он будет хорошо есть и быстро расти…

Я, схватившись за живот, хохотал: откуда только он мог узнать все то, что повторял сейчас, как попугай!

Однако глаза у него и впрямь были зоркими. Как-то раз, когда мы вдвоем перед вечером вывели нашу буйволицу попастись, он показал рукой на тот берег:

— Смотри, костры зажгли!

Только приглядевшись повнимательнее, я смог увидеть крохотные светящиеся точки.

Мы легли на спину и принялись разглядывать темнеющее небо. Островитянин умел увидеть там звезду еще до того, как, казалось мне, она загорится.

Он и в темноте видел. Когда буйволица, ступая неторопливым шагом, несла нас домой, ему удалось в кромешной тьме различить надвигающуюся на нас огромную тень — бодливого буйвола, и мы успели вовремя свернуть с дороги.

Я уже стал побаиваться его глаз. Я был уверен, что он тот самый, кого в народе у нас называют «разноглазым». Бай Хоа говорил, что разноглазые — все, как один, жулики и обманщики. Но как станет проявлять свое вероломство Островитянин в отношении меня? Уж не собирается ли он оклеветать меня в чем-нибудь перед пастушатами, или, еще того лучше, — не утопит ли он меня в реке, куда мы часто ходили купаться?

И все же, не будь Островитянина рядом, мне бы его очень не хватало. Он был славный малый и, что бы я ни сказал, во всем со мной соглашался.

Наша буйволица Бинь была поручена моим заботам. Теперь ее пасти было труднее, чем прежде. После того как мой отец ушел в армию, выводить Бинь на пахоту стало некому, и буйволица, не чувствуя над собой строгой хозяйской руки, совсем разбаловалась. Едва ее выпускали за ворота, как она норовила удрать к реке и подраться там с другими буйволами. Я велел Островитянину сплести из тутовника кнут, специально чтобы разгонять сцепившихся буйволов.