- Нет, - мотает он головой, - нет. Я же помню. Помню, как умер. Это невозможно. Я в это не верю…

- А я верю, - говорю я и не лгу. Не лгу ни на йоту, потому что я действительно верю, и эта вера настолько сильна, настолько огромна, что почти причиняет мне боль. Но я об этом не жалею. Ни на секунду. – Я – верю!

- Нет, - он продолжает отступать. – Нет. Так не бывает. Такого просто быть не может.

- Быть, - говорю ему я, - может все. Понимаешь, Лин… все дело в вере.

Он собирается мне возразить. И меня как током бьет от неожиданности, когда выражение в его глазах вдруг меняется.

Он протягивает руку. Хватает мой «кольт» со стола.

И орет мне:

- Пригнись!

Я пригибаюсь. Это рефлекс. Рефлексы работают всегда. Даже если у меня от изумления отказала любая способность думать, даже если от вида Лина с пистолетом в руке у меня случается самый что ни на есть шок…

А Лин с пистолетом в руке – в руке, которая совсем, ни капли не дрожит – Лин нажимает на курок, и пуля проносится у меня над головой, и от окна, спиной к которому я стоял, раздается сдавленный хрип и металлический стук – я знаю этот стук, так стучит пистолет, если уронишь его на землю – и тогда я оборачиваюсь и вижу через распахнутое настежь (калифорнийское лето!) окно, как невзрачный типус в темной футболке и старых джинсах валится назад, спиной в темную придорожную ночь. Звук падения – словно мешок с картошкой на землю плюхнулся.

Или мешок с дерьмом. Так уж точнее будет.

- О Господи.

Я оборачиваюсь к Лину. Лину, который смотрит на мою «пушку» так, словно держит в руках ядовитую змею.

- О Господи, - медленно повторяет он.

И я понимаю, в чем дело.

Он мог сидеть на стуле у меня в кухне. Мог сидеть на окне у меня в спальне. Мог ложиться ко мне в постель, правда, под ним не скрипели пружины.

Но он никогда не делал ничего подобного.

Никогда не передвигал вещи.

Он ведь считал, что не может.

И я ведь, если честно, тоже так считал…

Он роняет пистолет. Поднимает на меня глаза.

- Я же говорил тебе, Лин, - напоминаю ему я и не могу сдержать широкую, довольно глупо, должно быть, выглядящую улыбку. – Я верю. Я был такой дурак, что не верил. Честное слово. Прости меня.

Он не отвечает. Он, кажется, не может говорить. Потерял дар речи. Все переводит взгляд с меня на свои руки и обратно.

А я снова шагаю вперед, пользуясь его оцепенением, пользуясь тем, что он забывает от меня отшатнуться. Протягиваю руку.

И прикасаюсь к нему.

Наконец-то, по-настоящему – прикасаюсь.

Кожа у него теплая. Гладкая. Волосы – мягкие, словно хлопковый пух. А губы неожиданно жесткие. Почти как у меня самого.

Ничего. Мне это нравится.

Теперь мне нравится в нем абсолютно все.

Он вздрагивает. Смотрит на меня беспомощно.

И наконец тоже верит.

- Тиган?..

- Иди сюда, Лин. Давно хотел это сделать.

И он идет, и я обнимаю его, и да, да, он настоящий, абсолютно настоящий, от проступающих под рубашкой ребер до щекочущего мне шею дыхания. И то, что оставляет влажный след у меня на щеке, ползет соленым ручейком в подбородку – тоже настоящее.

- Не реви. Господи, Лин, ну зачем ты ревешь-то?..

- Я поверить не могу, - шепчет он, задыхаясь, - поверить не могу…

Но это неправда, потому что он уже поверил.

Хотя одной только моей веры нам хватило бы на двоих.

И я отодвигаю его, и заставляю поднять голову, и Боже правый, он улыбается, плачет и улыбается. И это самая замечательная в мире улыбка – как я мог ее бояться? И тогда я наклоняюсь и целую эти странно жесткие губы, потому что, Лин, мой маленький призрак, мой самый страшный грех, ты, который давно стал мной, частью меня, тем, без чего я себя не мыслю, - я ведь не вру. Я и в самом деле давно хотел это сделать.

- Ух ты, - говорит он потом, утирая губы тыльной стороной ладони. – Никогда бы не подумал, что вот это когда-нибудь случится.

А я ведь думал. Но никогда бы в этом не признался.

Интересно, он по-прежнему может читать мои мысли?

Наверное, нет.

И не надо.

Если он захочет знать, что я думаю – я сам ему скажу.

- И что же нам теперь делать?

- Драпать, - говорю я. Он недоуменно поднимает на меня глаза, и я повторяю: - Драпать, причем чем быстрее, тем лучше. Пока никто не обнаружил под окном нашего друга. Ладно еще, что я, растяпа, глушитель с «пушки» не снял…

Лин фыркает.

- Ты просто кошмар какой-то, - говорит он. – Смотри, что ты из меня делаешь. Первое, что я сделал в новой жизни – пристрелил человека.

- Ты жалеешь?

Он раздумывает пару секунд, не сводя с меня глаз.

- Нет, - говорит он наконец.

- А я жалею, - говорю я вполне искренне. – Правда, жалею. Но, думаю, я смогу с этим жить.

Он снова прикусывает губу. И таким своим движением склоняет голову набок.

- Знаешь, - отзывается он, - и я пожалуй тоже… смогу.

***

Я просыпаюсь не от будильника. В первый раз за долгое, очень долгое время.

Просыпаюсь от солнца, светящего мне в лицо.

Заслоняю глаза рукой, прежде чем их открыть. Щурюсь, кошусь в окно. Так и есть. Занавески раздвинуты аж до самых его краев. Это как это? Я же помню, как задергивал их вечером, это привычка, выработанная годами, такие за раз не вытравливаются…

А потом я понимаю, кто это сделал.

Убираю от глаз руку, оглядываюсь.

В комнате его нет.

На секунду у меня сердце останавливается. Потом снова начинает биться – постель рядом со мной смята и все еще дышит теплом. Мало ли. Тут есть еще масса мест, где он может быть. Старый домишка на границе Невады с Калифорнией, который я вчера снял, конечно, маленький, но удобства тут есть. Сортир, ванная комната… и кухня.

Я выхожу из спальни. Иду в коридор. Но его нет ни в сортире, ни в ванной комнате, и в кухне я его тоже не нахожу, и тогда я снова начинаю нервничать. Не то чтобы моя вера поколебалась… только страшно немного.