Зато я знаю, как она выглядит сверху, когда выходит из здания «Апекса». Какая у нее походка, как она двигается, где задерживает шаг, где останавливается. Видеофайл я посмотрел не меньше ста раз. Я ее ни с кем не спутаю. Никогда.

Я давно требую видеофайлы. Пять лет. Пять лет не работаю с фотографиями. Больше не верю им.

Не могу.

Фотография меня подвела. Один раз. Ровно на один раз больше, чем было можно.

Видеофайлы меня пока не подводят. И когда Люси выходит из здания, я узнаю ее сразу, мгновенно, несмотря на то, что в том видео на ней юбка и блуза, а сегодня она в брючном костюме, несмотря на то, что она обновила краску на волосах и вместо тускло-бронзовой шевелюры щеголяет огненно-рыжей. Что бы она с собой ни делала, но она точно так же поднимает при ходьбе плечи. Точно тем же движением откидывает назад волосы. Так же коротко кивает охраннику.

И так же замедляет шаг, когда начинает спускаться по ступеням лестницы, ведущей к подземной парковке.

Моё время.

Под руками – теплое дерево. Снайперская «беретта-501» - из дерева сработаны и ложа, и приклад. Почти никто пользуется «береттами» - все или перешли на «арктики» или предпочитают классику, «ремингтон». А мне плевать, может, какие-то из них и лучше, а только «беретта» мне куда привычнее. Из такой пятьсот первой «беретты» я в свое время учился стрелять. И запомнил это тепло. Живое тепло. У «ремингтона» и «арктика» ложа из полимера – он тоже нагревается под ладонью, но он неживой. Искусственный, мертвый. Я не чувствую такую винтовку. А чувствовать мне просто необходимо.

В конце концов, я, наверное, единственный в мире снайпер, который работает с такими расстояниями без оптического прицела.

Люси-Люси-Люси. Я не думаю о том, что она сейчас умрет. Не думаю о том, что должен убить ее. Я вообще не думаю. Пусть теперь думают мои руки. Мягко упирают приклад мне в правое плечо. Едва заметно ведут за ней ствол, делая поправку, устанавливая опережение. Напрягаются на долю секунды.

Люси ступает на лестницу, и ее движения делаются медленнее. Ненамного. Раза в полтора. На секунду ее голова, язычок рыжего пламени на фоне гранитной облицовки стен, замирает на месте.

И тогда я спускаю курок.

Откатываюсь от края крыши, туда, где меня точно не видно с улицы, разбираю винтовку, укладываю в кейс. Не смотрю, что стало с Люси, не смотрю, что творится вокруг нее на улице, не смотрю, попал ли я.

Я знаю, что не промахнулся.

Не переодеваюсь, только отряхиваю брюки и надеваю оставленный у лифта пиджак. Может быть, крыша и не такая чистая. Может быть, заутюженные складки на брюках уже не так безупречны, как были. Может быть, ржавчина пристала к рукаву пиджака. Но это неважно. Этого никто не увидит. Никто не заметит. Даже если поднимет глаза.

Потому что я верю, что выгляжу на все сто.

Проталкиваюсь через сутолоку. Там, на улице, лежит тело. В Сиэтле сегодня жара, и почти во всех офисах открыты форточки – шум и крики долетают даже в коридоры. И все равно люди не останавливаются, бегают, бегают, бегают, по-прежнему не поднимая глаз. Не отвлекаются на то, чтобы выглянуть из окна, не судачат о том, что произошло. Может быть, они вспомнят об этом завтра, когда им скажут, почему Люси не вышла на работу. А может быть, и нет. Двадцать первый век. В девяностые люди обожали глазеть. В двухтысячные те, кто обожает глазеть, не работают в офисах.

Выхожу из здания, мимо охранника, мимо криков, мимо двух запыхавшихся, растерянных патрульных. Мимо Люси. Бросаю в сторону патрульных недоуменный взгляд – и отворачиваюсь. Так же, как и тот, кто вышел передо мной. Так же, как и тот, кто выйдет после меня. Патрульные озираются, ищут вокруг подозрительных людей. Скоро здесь будет куда больше полиции. Будут, думаю, и федералы.

А я просто затеряюсь в толпе. Это ведь чушь, что надо быть невзрачным и неярким, чтобы затеряться в толпе. Я высокого роста, у меня довольно длинные темные волосы, светлые – зеленые – глаза, и хоть я не урод и не особенный красавец, но если бы мне довелось увидеть такое лицо, как мое, я бы его, пожалуй, запомнил. Но я верю, что я – один из спешащих вдоль серых стен людей. Верю, что я – простой обыватель, который торопится вернуться к себе на работу, пока не кончился обеденный перерыв. Верю, что я ничем не отличаюсь от остальных. Что кейс у меня в руке – это просто кейс. И что лиц таких вокруг – тысячи.

Вот в чем секрет. В вере.

Я верю, что не имею больше к Люси Эндервилль никакого отношения.

И все, кто скользит по мне взглядом, проходя мимо, тоже в это верят.

Как и всегда.

***

- Что ты чувствуешь, когда убиваешь женщин?

- Ты уже спрашивал.

- Нет. Я спрашивал, что ты чувствуешь, когда убиваешь.

- И где разница?

- Нет разницы?

- Никакой. Я просто стреляю, Лин. Спускаю курок. Если я что и чувствую, то только когда еще до дела просматриваю файл.

- Или фото.

- Я больше не работаю с фото. Ты отлично знаешь.

Он медленно кивает. Да, он знает. Получше других.

- А скажи мне, Тиган, ты вообще когда-нибудь что-нибудь чувствуешь?

Я прикрываю глаза рукой. Нашел когда спрашивать. Иногда с ним такое бывает. Не отстает ни на минуту. Даже сейчас, когда я лежу в ванной в чем мать родила. Другой бы и вовсе зайти постеснялся. А он сидит себе на краю ванны, шаркает ногой по полу. И задает вопросы.

Хотя, наверное, было бы странно, если бы он вздумал стесняться. Я бы, пожалуй, даже испугался.

- А ты, Лин, что-нибудь чувствуешь? Только честно.

Он слегка мрачнеет. Смотрит на меня в упор.

- Зря спрашиваешь, - говорит он. – Если бы ты считал, что не чувствую, меня бы здесь не было.

- Если месть можно назвать чувством.

- Это не месть.

- А что?

Он снова пожимает плечами. И улыбается.

- Скажи мне.

Хуже всего, когда он улыбается, а он ведь действительно все время улыбается, и эта улыбка без малого сводит меня с ума. Хуже всех его внезапных появлений, хуже этих расспросов. Хуже ночных раздумий.

Чем спокойнее он улыбается, тем больше я его боюсь.

- Сказал бы, если бы знал. Ну?

- Сам знаешь. Если уж ты не скажешь, так я не скажу и подавно.

Широкая улыбка, почти веселая.

Жуткая.