С нами в тюрьме (ну, конечно, в институте Сербского!) сидел некий Рафальский, который просидел в тюрьмах двадцать девять лет. Он выдавал себя за украинского социалиста, а на самом деле оказался, — голос У. был строг, — украинским национал — фашистом, ияс ним прекратил всякие отношения! Но мы были друзьями.

Там сидела преимущественно молодежь, и я проводил время с нею, с Андреевым мне было скучно, с ним оставался один Слушкин, который почитал его как отца и восхищался им, и млел.

После крушения коммунизма, в 1964 году — такой мы назначили срок, — Рафальский нас при глашал на Украину, занять правительственные посты. Как же, мы жизнь свою отдавали на борьбу, кому же еще быть в правительстве? Но вот прошел 64–й год, прошел коммунистический режим, и получилось так, что жизнь свою мы отдали за свободу Родины, а взамен ничего не получили. А тогда казалось, кто же в правительстве будет, как не мы?

Там сидело тогда много украинских националистов, но мы их считали социалистами. Тем более, что в присутствии Андреева никаких националистических разговоров не велось, это считалось дурным тоном, стеснялись.

С Даниилом Леонидовичем Андреевым я познакомился — я запомнил день, потому что Андреев — самая яркая фигура в моей биографии, — 30 января 57–го года. Это был солнечный морозный день. Таких морозов сейчас в Москве не бывает. Он представился, встав с койки в камере: «Андреев, поэт». Лицо у него было желтое, как яичный желток, волосы серебристой стали, нос длинный. И лицо породистое, арабско — индийское, продолговатое.

Он стал меня просвещать. Рассказал историю старца Федора Кузьмича, известную мне по повести Толстого. А через несколько дней собрал наших сокамерников с тем, чтобы прочитать свои стихи. Потому что отношение к званию «поэт», и не только у меня, вызывало предубеждение. Каждый может назвать себя поэтом.

Один из заключенных, с не совсем пристойной фамилией… Он возмущался, что все товары у нас «гонят» в страны народной демократии, а нам ничего не остается, и его за это посадили. Так он прихлопывал в ладоши, пристукивал ногами, как чечеточник, и всем заявлял: «Я — артист!»

Так вот, Андреев пригласил меня, художника Родиона Гудзенко, Виктора Рафалъского, Валерия Слушкина, естественно, и сказал: «Я приглашаю вас на чашечку стихов». Человек пять он пригласил. Первым прочел стихотворение «Гипер — пэон». Затем «Симфонию городского дня». Он ее по памяти записал и передал мне, и уже через несколько дней я ее знал наизусть…

В словаре Андреева, и в стихах, и в «Розе Мира» много слов, которые он вводит в философский, теософский словарь впервые, например: Энроф, Уицраор. Я его спрашивал: «Откуда вы знаете эти слова?» Он отвечал: «Они были мне сообщены в состоянии транса из потусторонних миров…» Публика не совсем корректная смеялась — это самовнушение, признак болезни.

Со временем я стал семитологом, арабистом, гебраистом. Андреев же никогда ни одной гебраистской книги в руках не держал, он слово уицраор как бы сочинил, но слово это из древнего пласта семитической лексики, и очень легко это проверить. Н — гу — «он», ица — «борется» на арабском и древнееврейском, ор — «свет» на арабском, на турецком, на всех восточных языках. Он этого не знал, я, уже выучившись, через много лет после его смерти до этого дошел. Или Шаданакар. Ша — «то, что», кар — «земной шар», дака — «близко».

После тюрьмы — это середина 58–го года — я позвал его к своим родителям. Маленькая комната, коммунальная квартира. Даниил Леонидович, человек очень стеснительный, прежде чем войти, тщательно причесал остатки волос. Мой отец, член партии, участвовал в Гражданской войне, отражал наступление Деникина, и вот Андреев хотел попросить моего отца заступиться за Шульгина. «Владимир Григорьевич, сходите в Центральный Комитет, попросите за Шульгина».

(Тут нужно пояснить, что Андреев во Владимирской тюрьме два года просидел с Василием Витальевичем Шульгиным в одной камере.)

Сами посудите, просьба нелепая, мой отец рядовой член партии, без знакомств, связей…

Я обращаюсь к молодежи, — стал завершать выступление У., в котором воспоминания перемежались призывами, — к девушкам, девушки — наша надежда, сердце нашей Родины! Запомните, Даниил Андреев — завершение цикла нашей истории, начавшегося одой «Бог» Державина. О нем говорил Достоевский в своей речи на открытии памятника Пушкину! Пушкин раскрывал тайны. В чем открытие Андреева? В открытии потусторонних миров, соседних с нашим, в том, что нам надо искать, используя его формулу, смысл истории и выход из тупиков, в одном из которых мы находимся.

Потом У. стали задавать вопросы. Отвечал он то подробно, то отрывисто, все время уходя в сторону, говоря о своем. Слушали У. раскрыв рот — он единственный здесь знал Даниила Андреева!

— Даниил Андреев литератор, теософ…

(Необходимо возразить. Хотя не только У. считал Андреева теософом, но сам поэт к теософии относился отрицательно и никогда теософом себя не называл!)

…Но он был и политическим деятелем. Этот факт все почему‑то стремятся замалчивать. Его приговорили к смертной казни, которая в то время была отменена. Прокурор объявил приговор: «К высшей мере социальной защиты», — и все впились в лицо Андреева, пауза, потом — «заменяется на двадцать пять лет». Приговорили его именно за политическую деятельность, о чем в советское время нельзя было говорить. Существовала подпольная организация, еще до войны, и во время войны. План был утопический. Когда гитлеровские орды подойдут к столице, следует перехватить инициативу. Глава этого движения сбежал к немцам, а его жену чекисты схватили, и к 47–му году вся история выплыла. Она рассказала, что Андреев должен был составить воззвание: надо отбросить коммунистов, а самим возглавить сопротивление немцам. Он не любил об этом говорить. В то время Алла Александровна хлопотала об его освобождении… Даниил Леонидович лютой ненавистью ненавидел «отца всех народов». Поэтому, как политический деятель, он представлял реальную угрозу для коммунистов, и посадили его совершенно справедливо.

(И тут нужно возразить. Версия о «политической деятельности» Андреева даже у лубянских следователей строилась главным образом на изображенных в романе «Странники ночи» событиях, а не на реальных показаниях. А в романе, к несчастью, была изображена такая, выдуманная автором подпольная организация.)

Но все его попытки строились на песке. Он со мной делился: как хорошо было бы, если бы он писал советские вирши и вошел бы в число знатных людей — так называли тогда приближенных к трону ударников — стахановцев, — пошел бы с их делегацией к товарищу Сталину и не колеблясь застрелил его, пожертвовав своей жизнью.

Я спрашивал: «Даниил Леонидович, а как бы вы пронесли пистолет?» Тогда металлоискатели уже существовали. Но он об этом даже ничего не знал, витал в эмпиреях и к террористической работе подготовлен не был. Он был очень наивен. Он в «Розе Мира» писал, что собаки через сто лет займут университетские кафедры.

(Говоря о наивности Даниила Андреева, У., конечно, не замечал собственной. Тем более, что историософия «Розы Мира» — метаистория — ничуть не была наивной, и, как мне кажется, если бы У. принял ее, то о многом судил бы иначе. Да нет, вряд ли. Наш разум, тайно руководимый страстями, обосновывает любые взгляды…)

— Меня коммунисты арестовывали дважды, говорили: «Покайтесь, и вы будете на воле», — но я по идейным соображениям отказывался. А теперь я подобно Александру Зиновьеву раскаиваюсь во всех своих делах, как бы малы они ни были и ничтожны, потому что в итоге послужили национальной катастрофе.

И бытовое: как‑то Андреев опрокинул баланду (что кроме баланды может быть в настоящей тюрьме?) себе на брюки, а брюки были светлого цвета. Так начальство металось, чтобы тут же заменить их. Пиетет к нему был огромный и у тюремной администрации. Когда его перевозили из тюрьмы в тюрьму и подъезжал воронок, выходил сам корпусной и говорил: «Даниил Леонидович, возьмите нитроглицеорин, не дай Бог у вас в воронке случится сердечный приступ…» Так же к нему относился и Давид Крот (начальник режима Владимирской тюрьмы) из кондовых крестьян русских…