Берта с Антуаном на руках уселась за столик.

— Как бы там ни было, но я съем бутерброд с рубленой свининой и выпью бокал белого! — категорично заявила она.

Я подошел к стойке, чтобы передать ее приказ, присовокупив к нему собственное пожелание: двойной кофе. Бармен продолжал надраивать свой горшок. До закрытия оставалось недолго. Миг освобождения он хотел встретить в полной боевой готовности. Ни одной лишней секунды на галерах!

Лицезрение целый божий день жаждущей похмельной публики, доконало беднягу. Он торопился домой жахнуть рюмочку, прежде чем завалиться спать.

— Скажите-ка, амиго!..

Он оторвался от хромированной хреновины и перевел на меня сонный угрюмый взгляд. На подбородке и щеках проступила синева. Предрассветная щетина лишь подчеркивала его худобу.

— Вы мне?

— Перегнитесь чуть-чуть через дебаркадер. Видите младенца, вон там? Вы его узнаете?

— То есть как — узнаю?

— У меня такое впечатление, что он уже заходил к вам сегодня, приблизительно часа два назад. Тогда он был на руках молодой женщины, блондинки, которая попросила разрешения позвонить. Не припоминаете?

Случалось ли вам видеть благостные открытки с изображением двух маленьких пастушек из Ла Салетты, когда в 1846 году им явилась Пресвятая Дева Мария? Восторженное изумление на их лицах! Больше всего малышек из Ла Салетты потрясло не само явление — в те времена подобным вещам не удивлялись, — но вид дамы, такой приличной, красиво одетой, лучезарной, светящейся.

Балбес за стойкой тоже испытал потрясение. Он пялился на меня, забыв обо всем. Глаза горели, челюсть отвисла. Одним махом я вырвал его из общества потребления, позволил в этот поздний час прикоснуться к “чудесному”. В наш продажный век людям является только реклама. Им досаждают, навязывая товары, в которых они не нуждаются. Раздражают, одурманивают. И тут прихожу я, прошу бутерброд с рубленой свининой, стакан вина, двойной кофе и, как бы между прочим, рассказываю человеку, чьей главной целью в жизни было увидеть свое унылое отражение в кофейнике, — рассказываю ему о том, что происходило в бистро во время его рабочего дня. Забегала молодая женщина, с ребенком, звонила… Для бармена мои слова прозвучали началом волшебной сказки.

Чудо порождает чудо: лицо гарсона раскололось в улыбке.

— Ну да… — выдавил он. — Верно. Откуда вы знаете?

Я решил отказаться от роли чародея. Триумф не вскружил мне голову.

— Узнаете? — спросил я, вынимая из кармана фотографию, найденную в бумажнике Владимира.

— Да.

— Она звонила в Сен-Франк-ля-Пер?

— Да.

— Видели ее раньше?

— Случалось. Она живет поблизости.

— С ней был только ребенок?

— Да.

Я упоминал одинокого выпивоху за стойкой? Как же, как же. Перелистайте страницу назад и увидите “типа неопределенного возраста и социального положения”. Теперь этот тип направился ко мне. Руку он держал полусогнутой, с нее свисало громоздкое пальто. Либо он получил его в подарок, либо сильно исхудал за последнее время.

— Вы комиссар Сан-Антонио? — осведомился обладатель пальто, седых волос и сизых прожилок на бледных щеках.

Хотя голос звучал бесцветно, я почувствовал, что он подошел ко мне не просто так.

— Вроде бы, — усмехнулся я.

— Я вас узнал. Когда-то я тоже служил в полиции, давно это было.

Понизив голос, он быстро и с отвращением, словно звук его имени мог нарушить атмосферу покоя, царившую в бистро, произнес:

— Поль Маниганс!

Я смутно припомнил некое дурнопахнущее внутреннее расследование. Детектив из бригады, занимавшейся игорными домами, вымогал деньги у владельцев клубов. С тех пор прошло немало времени, лет десять по меньшей мере… Я взглянул на Маниганса. Он походил на кюре-расстригу. На бывших сыщиках, как и на священнослужителях, нарушивших профессиональный долг, лежит отметина. Им уже не стать, как все. Бесконечная неловкость оттого, что они не сдержали слово и не положили живот на алтарь закона, Божьего или человеческого, сквозит в каждом жесте.

— Ах да!.. — пробормотал я, протягивая ему руку.

Он помедлил, удивленный неожиданностью жеста, окинул меня цепким взглядом, пытаясь угадать, не сожалею ли я о своей порывистости. Затем пожал мою руку. Десять лет безделья не пошли Манигансу на пользу. Он остался безутешным вдовцом уголовной полиции. Пил и чах с тоски.

— Позволите краем глаза взглянуть на фотографию? Думаю, смогу быть вам полезен.

Я сунул ему под нос снимок. Он глянул и изрек:

— Да, это она.

— Вы ее знаете?

— Совсем недавно я присутствовал при любопытной сцене. Приблизительно час назад. Я направлялся пропустить стаканчик, прежде чем лечь спать. Я живу в этом доме. Какая-то девушка почти сбила меня с ног. В тот момент, когда она заворачивала за угол, ей наперерез выехала машина и резко затормозила. Американская тачка, в нее можно смотреться, как в зеркало. В машине сидели двое мужчин. Я обратил внимание на одного… Волосы бросились в глаза…

— Очень светлые, почти белые?

— Вижу, вы взяли след. Действительно, его можно назвать альбиносом. Блондин открыл дверцу и высунулся из машины. Но девушка пересекла улицу и побежала по улице Бираг. Вскоре она исчезла из вида.

— А те двое?

— Поначалу мне показалось, что блондин хотел броситься в погоню. Но передумал — возможно, из-за моего присутствия. Он деланно рассмеялся, словно полуночник, пожелавший снять девочку, но попавший впросак. Затем они уехали.

— Очень интересно, коллега, — похвалил я. — Больше вам нечего рассказать?

— Увы. Номер машины я не разглядел. По застарелой привычке бросил на него взгляд, но слишком поздно. Смог разобрать лишь две цифры — 75. — Он грустно улыбнулся. — Инструмент без употребления ржавеет.

— Чем вы сейчас занимаетесь?

Маниганс пожал плечами.

— Перебиваюсь кое-как. Случайные заработки, когда повезет. Поговорим лучше о чем-нибудь другом.

— Не махнуть ли нам по стаканчику?

— Если не боитесь себя скомпрометировать…

Настала моя очередь пожимать плечами: за сегодняшнюю ночь я уже столько раз нарушил устав, писаный и неписаный, что одной провинностью больше, одной меньше…

Малыш Антуан проснулся и переполошил бистро. Бородатые революционеры перестали делать революцию, поскольку инициатива перешла к крикливому мальцу. Они бросали на нас раздраженные взгляды.

Берта доходчиво объяснила публике причину недовольства моего тезки:

— Маленький проказник обкакался. Полные штаны наложил! Надо его переодеть.

Она двинулась в атаку на кабатчика с требованием свежего подгузника, но тот заявил, что его забегаловка не родильный дом и что надо быть чокнутой, чтобы притащить младенца в три часа ночи в кафе. Берта немедленно вскипела.

Тем временем малыш отчаянно брыкался в испачканных пеленках. Бывший старший инспектор Маниганс пытался его утихомирить. От его “у-тю-тю, дусенька, у-тю-тю, масенький” прослезился бы злейший враг режима.

— Значит, она возвращалась сюда, — пробормотал я.

Зачем? Чтобы еще раз позвонить? Если только…

— Не присмотрите ли за баламутом, коллега? Я на секунду, — попросил я, удаляясь.

Манигансу понравилось, что я назвал его коллегой. Бальзам на раны. Сладостное напоминание о прежних славных деньках. Взгляд экс-инспектора оживился.

Я спустился в полуподвал, где соседствовали туалеты и телефонная кабина. В эту последнюю я и ворвался, точнее, проскользнул. Створки открывались в обе стороны, нужно обладать сноровкой, чтобы преодолеть такую дверь. Свет зажигался автоматически, стоило ступить на пол будки. Острым глазом я немедленно различил уголок зеленого бумажника, торчавший между двумя ежегодными справочниками. Все-таки интуиция сыщика дорогого стоит. Сколько гениальных комбинаций создали и разрушили мои мозги! Тереза Келушик возвращалась сюда, потому что забыла бумажник.

Дешевая поделка, каких полно на марокканских базарах. Но этот, с медной инкрустацией на верхнем клапане, был не из Марокко.