Весь день Воробей ходил под впечатлением этого известия. Уже лежа в постели, он, закрыв глаза, представлял, как брат не спеша подходит к аэроплану, надевает краги, громадный шлем, какой он видел на старых афишах, извещавших о «летании авиатора Уточкина над ипподромом…». Улыбаясь, брат садится в аэроплан, и… здесь воображение упиралось в тупик, потому что Воробышек не знал, что нужно делать дальше, чтобы аэроплан оказался в воздухе. Досадуя, он снова возвращался к исходной точке:…Василий надевает шлем, потом… ну да, конечно же, он берет заводную ручку и, как это делается у автомобиля, заводит мотор.

Теперь мысли об авиации не оставляли ни на минуту. Бегая по поручениям конторы, он непременно осматривал каждую тумбу в поисках сообщений об аэропланах. Очень скоро Женя знал наперечет всех выдающихся авиаторов русских и иностранных. Ближайшей мечтой стало попасть на Ходынку — единственное место, где можно было увидеть настоящий аэроплан.

Главным источником сведений об авиации для Жени стали военные сводки в газетах, а это неизменно связывалось с войной. Значит, нужно попасть на фронт! К тому же там, на фронте, казалось, так просто разыскать брата, от которого уже много недель не было писем. И мама на вопросы девочек, приходивших с работы, нет ли вестей от Васи, молча качала головой, нередко прикладывая передник к глазам.

Нет, он, конечно, никому не проговорится о своем намерении, но готовиться уже нужно!

— Зин, а Зин, ты не знаешь, далеко ли отсюда до Тернополя?

— Неужто контора посылает тебя сбегать в Тернополь? — пошутила ничего не подозревавшая сестра. — Тогда заодно проведай Васю.

— Скажешь тоже. Глупости, — поспешил насупиться Женя, почувствовав, как краска заливает лицо. — Если не знаешь, так нечего смеяться, грамотная какая.

— Ну что ты, Воробышек, не сердись. Я пошутила, сама не знаю, где находится Тернополь. Девчонки на работе говорят, поезда туда ходят с Белорусского вокзала.

«Все, стоп!» Какое-то чутье подсказало Воробышку, что если он задаст уже висевший на языке следующий вопрос: «А сколько туда ехать?» — то Зина насторожится.

Теперь каждый день Женя что-нибудь готовил в дорогу. Деньги, которые перепадали иногда за услуги от конторских адресатов, он прятал в сумке среди ненужных теперь учебников. По воскресеньям Женя с утра уходил подрабатывать на вокзал, подносил приезжим вещи и получал еще несколько монет.

Женя и не думал раньше, что сбежать из дома так трудно. А вот сейчас, поднявшись среди ночи с постели, одевшись и взяв свою бывшую ученическую сумку, он нерешительно стал напротив кровати, на которой, примостившись возле парализованного отца, спала умаявшаяся за день мама. Женя вдруг почувствовал себя взрослым, ответственным за семью, очень обязанным перед мамой, сестрами и больным отцом. Что-то сильно сдавило грудь. Хотелось сесть и разреветься. Он понимал, что побег очень огорчит самых близких, самых дорогих ему на свете людей.

Еле сдерживая рыдания, Женя вышел в прихожую. Постоял, решил, что надо все-таки сообщить о своем намерении. На клочке газетки, сильно послюнявив химический карандаш, вывел по чистому краю: «Я уехал на фронт к Васе».

Сравнительно легко добравшись до Белорусского вокзала, Женя обогнул здание и вышел на пути. Сколько здесь поездов! Какой же из них пойдет в Тернополь?

В нерешительности Женя шел вдоль темных вагонов, иногда между колес перебирался с пути на путь. Все вагоны были наглухо закрыты. Уже стала закрадываться в сердце безнадежность, когда он подошел к последним вагонам одного из эшелонов и почти рядом услышал речь: «Давай-ка подсобь… Да не расплескай котелок, ты, дурья башка, это же тебе не водица». Сильно окая, командовал, по всей вероятности, деревенский парень. Кто-то перелезал под вагоном — щебень хрустел под его тяжелыми коваными сапогами. Бежать было некуда. Оглянувшись, Женя увидел, что дверь последнего вагона слегка приоткрыта. Не раздумывая, он в следующий миг, словно мышь, юркнул в темное его чрево.

— Ну, Никита, твоя очередь караулить, а мы с Вишняком за твое бычье здоровье выпьем, — проговорил кто-то голосом приятного тембра и влез в этот же вагон, что и Женя.

— Ну-ну, не могите без меня, — возразил тот же окающий голос.

— С кем ты разговариваешь на посту, скотина! — словно из-под земли выросла фигура ротного.

— Второй караульный Вишняков, ваше благородие, — отчеканил высоким голосом солдат. — Сдаю пост рядовому Храпину. С вашего позволения, добегу до водокачки…

— Никаких водокачек. Сейчас отправляемся, — круто повернувшись, офицер тотчас растворился в темноте.

— Ух, обомлел я от страху, — переводя дыхание, признался Храпин. — А ну, думаю, учует своим сучьим носом их благородие, чем из котелка пахнет.

Теперь стало ясно, что все они поедут в этом последнем вагоне.

Толкнув состав назад, как бы освобождая место для разбега, паровоз с силой рванул и стал набирать скорость.

Улавливая в шуме дребезжащего вагона отдельные слова, Женя понял, что солдаты устраиваются на ужин. Вскоре неуверенно затрепетало пламя в трехлинейке, поставленной на ящике, заменяющем стол. Появилась буханка хлеба, кусок сала, репчатый лук. Почетное место на ящике занял котелок.

…Застолье затянулось. Женя почувствовал усталость. Затекли ноги от неподвижного стояния. Он попытался присесть на корточки… Падающие ящики с грохотом посыпались к ногам захмелевших солдат.

— Кто здесь? — осторожно, держа винтовку наперевес, направился Храпин в угол вагона. И через несколько секунд выволок, держа за ухо, Воробышка.

— Ты как сюда попал? — тупо уставился на съежившегося мальчика другой солдат.

— Я еду к брату на фронт, в Тернополь.

— Знаем мы этих «фронтовиков», небось залез украсть что-нибудь. А ну покажь. — Храпин рванул из рук Жени сумку.

— Что будем с ним делать? — как бы рассуждая, спросил Вишняков. — Ведь если ротный узнает, что в вагоне с боеприпасами пассажир, упечет под трибунал. — Он стал медленно расстегивать Женину сумку.

— А что с ним думать! Чем ждать, пока тебе ротный в рыло заедет, вышвырнуть его, и делов всех. — Храпин одним махом, с кулацкой жестокостью рванул дверь и… вытолкнул мальчика.

— А-а-а! — с замиранием донеслось из-за двери.

Почти две недели пролежал сильно разбитый и простуженный Женя. Часто он в беспамятстве звал то Василия, то какого-то Храпина, то господина офицера, который бьет солдат.

После выздоровления Женя как-то сразу стал взрослее, молчаливее. Маме только и сказал, что нечаянно свалился с подножки поезда, и все.

Вскоре по просьбе сестер, работавших в «Деловом дворе», что на Варваровской площади, Женю приняли туда же учеником телефониста.

Вместе с таким же учеником Семкой Камешковым, прозванным Булыжником, которому Женя рассказал свою историю, они стали разрабатывать новый план побега на фронт.

Хороший друг Булыжник, одно огорчает — нет у него страсти к авиации, не увлекают его рассказы об аэропланах. Зато Семка лучше разбирался в политике. Это у него от отца, рабочего завода Гантера. Да и сам Семка был агитатором хоть куда. Женя вскоре убедился в этом.

Как-то выйдя после работы из конторы, друзья направились вместе с дядей Кондратом, истопником «Делового двора», к его брату Анисиму в госпиталь, расположенный в Анненгофской роще. Взял их с собой дядя Кондрат для того, чтобы обученные грамоте ребята прочитали письма, присланные из деревни. Оба брата, и Кондрат и Анисим, были неграмотные, а доверять семейные тайны чужим взрослым по своей деревенской застенчивости не решались.

Найти брата в госпитале было нетрудно. Он был из «ползунов», тех, кто после ампутации обеих ног передвигался в основном на руках и не дальше своей палаты.

Пока братья, обнявшись, плакали, Женя с Семкой обошли несколько палат и уже подружились с солдатом, у которого на исподней серой застиранной рубахе был приколот Георгиевский крест.

Потом, несмотря на нежелание дяди Кондрата, письма слушала вся палата. Семка читал громко и с выражением. На каждой строчке разгорались споры, которые иногда сводились к попытке утвердить свое мнение костылем.