Сегодня опять очередь Лепиксона, поэтому к обеду начала понижаться температура. Он заранее прикидывал, сколько раз придется сбегать за горячей водой, чтобы оттереть, будь она трижды неладна, копоть. Учлет с досадой смотрел на непреклонно опускающийся столбик ртути: «Хорошо бы нарушить эту проклятую связь. Помыл бы машину кто-то другой. Например, Птухин. Правда, Женя — командир группы и к тому же почти полностью сам готовит самолет к полетам. Но это благороднее, чем волочить примерзающую тряпку по заляпанным маслом и копотью бокам самолета. Да и таскать самолет за хвост на своем горбу в наказание за грубые посадки Птухину тоже не приходилось. Везет ему чертовски. Если есть на земле справедливость, то Женька должен сесть когда-то плохо и испытать унизительное наказание: тащить тяжелый самолетный хвост… — Лепиксон опять посмотрел на термометр. — Скорее бы Борман закончил оставшиеся два полета, пока не стало опять минус двадцать пять».

Борман сел неважно. В конце пробега вместо заруливания на стоянку инструктор выключил мотор, и тотчас из кабины пулей вылетел Саша. Он подскочил к стабилизатору, залез под него на четвереньки, и… как уже кому-то цитировал Птухин: «Старый бес под кобылу подлез, поднатужился, поднапружился…»

Группа ринулась толкать самолет. Это тоже требование Саввова, которое называется у него воспитанием через сочувствие к ближнему. Однако хвост держать он не позволил никому, кроме Бормана. А до стоянки добрых пятьсот метров!

— Что, ругал? — обступили ребята, когда Саша затащил самолет.

— Нет, сказал: «Отбуксируешь самолет, помоешь его и свои уши, чтобы лучше слышать указания инструктора».

Это был первый день зимы, когда мороз достигал 25 градусов, а самолет мыл учлет Борман.

Лютые январские морозы 1924 года отбивали охоту летать даже у таких одержимых, как Птухин. К радости начальника учебной части, морозы позволили значительно продвинуть политучебу. Давно изжившая себя программа «36 бесед», поверхностно объяснявших революционное движение, историю, экономическую географию СССР, политэкономию, из-за недостатка времени сводилась к объяснению заголовков тем. Появилась наконец, и возможность наверстать ослабленную общественную работу. С этой целью Толмачев собрал активистов школы у единственной на всю большую казарму печки. Она, как костер в пещере доисторического человека, не угасала ни днем, ни ночью. Изредка посматривая в листок, расстеленный на колене, военком инструктировал тех, кто завтра пойдет по деревням с газетами «Известия ВЦИК», «Правда», «Беднота», с передвижной библиотекой, с информацией о болезни товарища Ленина, с докладом о работе Добролета [Добролет — Добровольное общество содействия развитию Гражданского воздушного флота], Доброхима [Доброхим — добровольное общество содействия развитию химической промышленности], Общества друзей воздушного флота. Одной из тем бесед была агитация населения за сбор средств на постройку самолетов.

Беседа закончена, можно и расходиться, но холод в казарме отбивал желание уходить от пышущей жаром печки. К военкому быстро подошел начальник школы и, наклонившись, срывающимся голосом произнес фразу, парализовавшую всех: «Ленин умер!»

Всю ночь никто не ложился спать. Говорили о Ленине. «Как же дальше? Кто его заменит? Что будет с Республикой?»

Через день школа командировала в Москву лучших учлетов для прощания с вождем мирового пролетариата. Среди делегатов был и Женя Птухин.

Весна 1924 года выдалась дружная. Едва подсохла земля, снова приступили к полетам. Отрабатывали в основном уже надоевшие взлеты и посадки. Количество полетов перевалило за тридцать, а инструктор как будто и не собирался выпускать учлетов в полеты самостоятельно.

Вот и в этот день, 4 апреля, все началось как обычно, с той лишь разницей, что Саввов приказал взлетать первому не Птухину, как всегда, а другому учлету. Женя вопросительно посмотрел на инструктора, надеясь, что тот оговорился. Но Саввов, даже не взглянув на Птухина, полез в кабину.

— Что бы это значило, Саша, как ты думаешь? — обратился Женя к не менее озадаченному Борману.

— Это значит, что ты чем-то не понравился сегодня Саввову. Ищи черные пятна в своей биографии за последние сутки.

Когда после заправки самолета инструктор приказал садиться следующему учлету, Жене стало ясно, что он в чем-то грешен. Но в чем? Терзаясь своей отверженностью, он готовил вместе со всеми самолет от заправки к заправке. Даже Попович, который радовался всякому преждевременному окончанию полетов, искренне огорчился за Птухина.

— Ты, Женька, не унывай, сам знаешь, этот Саввов того. — Он выразительно покрутил отверткой около виска. — Завтра отойдет, и все будет по-старому.

— Можно затаскивать на стоянку? — спросил Егор, когда Саввов наконец вылез из кабины.

— Готовь самолет, — приказал инструктор, хотя сам разматывал свой белый шелковый шарф, что делал всегда только по окончании полетов.

— Птухин! Сделаешь круг над аэродромом, снизишься на планировании, посмотришь на «Т», я буду там, если покажу руками, уйдешь на второй круг и потом сядешь. Задание понятно?

— Так точно! — Женя рванулся в кабину. Он летит самостоятельно!

— Отставить! Обойди два раза вокруг самолета и повторяй: «Спокойно, спокойно».

Все устремились к кабине помочь Жене пристегнуться, ободрить. Но инструктор возвратил учлетов на место и сам не подошел. Только крикнул издали:

— Ты еще, кажется, не таскал хвост! Не забывай об этом. Ну, давай!

Странное ощущение охватило еще на земле. Переднее сиденье, где он, Птухин, сидел все полеты, было пусто. Поэтому казалось, в самолете нет никого и сам Женя наблюдает взлет со стороны. Но это длилось какую-то секунду. «Надо делать все так, как в присутствии Саввова».

Едва только самолет перешел в набор высоты и спало напряжение, тотчас охватило восторженное настроение. Птухин заорал во всю мочь:

— Я лечу сам, один! Я лечу оди-ин!

Радость распирала, требовала выхода. Хотелось убедиться, что он хозяин самолета. Женя энергично завалил левый крен, потом правый. Резко, до зависания на ремнях, клюнул вниз и так же энергично перевел в набор. И тут с огорчением заметил, что прозевал время второго разворота. Он заложил крен почти под девяносто градусов и на «хвосте», с потерей высоты, развернулся. Подумалось: «Саввов не простит такие фокусы, надо строго выдерживать режим полета».

Проходя над стартом, он сделал змейку, как учил инструктор, чтобы посмотреть направление ветра по «колбасе» [ «Колбаса» — принятое среди летчиков название приспособления в виде сачка из полосатой ткани для определения направления и скорости ветра] и сопоставить с направлением посадочного «Т». Все было в норме.

«Теперь самое главное — хорошо сесть. Все, что было до планирования, забыть», — напомнил он себе слова инструктора, выходя на посадочную прямую. Женя установил угол снижения, убрал газ и стал уточнять расчет. К удивлению своему, заметил, что в воздухе без инструктора остается много свободного времени и почему-то хочется говорить вслух. «Вроде все нормально. Нет сноса, правда, высоковато. Лучше потом подтянуть, чем «повиснуть» над «Т» на высоком выравнивании».

Женя выключил магнето и рулем поворота стал создавать дополнительное сопротивление. Саввов этому методу не учил, но все учлеты знали: так исправляют расчет на посадку сами инструкторы.

Самолет начал разбалтываться. Женя обнаружил, что его снесло на «Т» и, кроме того, здорово потеряна высота. Это грозило плохой посадкой. Мгновенно сосредоточившись, он включил зажигание, дал газ, одновременно накренив самолет влево. «Дурак! Намудрил!» — обругал он себя, видя, что обстановка на посадке усложнилась. Пора! Важно подвести хорошо и мягко приземлиться. Женя стал создавать посадочное положение. Можно уже было сажать — расстояние колес до земли сантиметров двадцать пять. Но Птухин решил снизиться еще, чтобы машина без толчков заскользила по земле.