— Вот видишь… Все — за тебя, — сказала Гутосса, и голос ее неожиданно дрогнул. — Ты будешь царем царей долгие годы, мы много сумеем сделать. Ты только верь мне…
Какой-то шум возник в соседних комнатах. Послышались возбужденные голоса, звякнуло железо, кто-то вскрикнул отчаянно.
Дверь распахнулась. В спальню ворвались люди с обнаженными мечами, в переднем Гутосса узнала Дария. Все тяжело дышали, разгорячились, рыскали глазами.
Звериным прыжком кинулся Гаумата в угол, где было оружие, схватил; меч и яростно, с рыком, стал отбиваться. И снова подумала Гутосса, что похож на загнанного льва.
Дарий, Ардуманиш, Отан, еще несколько человек наседали на него, прижали к стене, но достать не могли. Острие меча самозванца полоснуло по лицу Ардуманиша — тот закричал, отступил, закрылся ладонями: по пальцам потекла кровь. Отан тоже был ранен — в плечо, но левое, и продолжал драться.
Наконец Дарий изловчился и пырнул Гаумату в живот. Маг скорчился и рухнул на пол. Но когда к нему подступили, он распрямился и, стоя на коленях, взмахнул мечом, распорол у Дария рукав. Отан рубанул его наискосок возле шеи, голова мага сразу откинулась назад, из раны, пузырясь, хлынула кровь.
Все они постояли над мертвым, посмотрели, даже Ардуманиш, прижавший к разрезанной щеке темный от крови платок, — потом молча пошли один за другим из комнаты.
Гутоссе стало страшно.
— Дарий! — позвала она.
Дарий остановился в дверях, обернулся, словно бы нехотя.
— Спасибо тебе, Дарий, — сказала Гутосса; она так и лежала, натянув до самого лица пуховое шелковое одеяло, только бледной стала и глаза были напуганные, растерянные. — Само провидение направляло твою руку. Верь мне — я знала, что ты накажешь его, ждала тебя, верила… Нам надо быть вместе, Дарий. Если я, дочь Кира, и ты…
— Да, я согласен, — устало кивнул Дарий.
Рука его все еще сжимала рукоять окровавленного меча, тряслась, не мог он унять дрожь.
— Я буду любить и молиться, чтобы и меня любили и называли желанной…
Но Дарий уже отвернулся, он уходил…
Хорошее вино в Нисе, но оно не делало Барлааса знающим и мудрым, даже не веселило. Он пил один и разговаривал сам с собой, и спорил… А решения не было.
Он хотел закончить свою книгу, чтобы сохранить для людей мысли и песни, родившиеся в мучительных поисках истины и правды, чтобы не искажали их, не перевирали, не запутывали то, что так ясно. Но уже не мог идти в мастерскую и, как прежде, диктовать писцу. Не мог — и все.
Он уверял себя, что достаточно настрадался и теперь имеет право спокойно делать свое дело, любимое дело, долгожданное и, наконец, нужное людям. А сердце не соглашалось, не хотело покоя, противилось. А может, это все от вина?..
Глядя на свет, пляшущий в золотистом зеркале полной чаши, он вспоминал другую пляску — огня и нагих женщин в храме Эанна. Ему казалось, весь мир ударился в безудержную пляску. Вот и карпаны плясали со змеями в руках, проклиная Барлааса. Люди молча смотрели, слушали хулу, никто не возмутился даже. Да и сам он — посмотрел и ушел с площади к себе в крепость…
Зачем же нужны все его слова, его песни, его муки, если зло остается на земле, не исчезает, не оставляет людей и сами люди не восстают против зла?..
Он пил терпкое вино, но не становился мудрее. Сомнения точили его.
— «Я — Дарий, царь великий, царь царей в Персии, сын Гисташпа, внук Аршамы, Ахеменид. Двадцать три области мне досталось по воле бога Ахуры Мазды, они мне подвластны и будут приносить мне дань. Все, что я им прикажу ночью ли, днем ли, они должны исполнять. В этих областях каждого человека, который будет дружественным, я удовлетворю. Того, кто будет враждебным, я строго накажу…»
Глашатай перевел дух, скосил глаза направо, где стояли кучкой семеро с мечами у пояса, — было в их лицах что-то, что беспокоило его, отвлекало. Он знал, что Маргав поднялся против царя царей, что ехать сюда опасно, но такая уж у него была работа.
— «Царство, которое Гаумата отнял у Камбиса, всегда принадлежало нашему роду. Никто не осмелился ничего сказать против Гауматы, пока я не пришел. Я с несколькими людьми убил Гаумату в крепости. Царство, которое было отнято у нашего рода, я вернул. Теперь повелеваю тем, кто мятежным стал: встаньте под власть мою, подчинитесь порядку, установленному волею Ахуры Мазды, величайшего из богов. Он меня создал, он меня царем сделал, он мне это царство пожаловал великое, изобилующее добрыми конями и добрыми мужами. Не моя воля это, чтобы бедняку, мощного ради, зло было причинено. Не моя воля это, чтобы мощному, бедняка ради, зло было причинено…»
Предчувствия не обманули глашатая. Один из семерых — Фрада взбежал по ступеням на возвышение, вырвал у него пергамент, потряс им над головой:
— Вот, видели? Не его воля! А ведь верно — не его! Наша воля с мощными расправиться, бедняка ради!
Он спрыгнул, нагнулся к навозной куче, ткнул в нее трубку пергамента, извозил и протянул глашатаю:
— Верни своему царю. Это наш ответ.
Толпа одобрительно загудела.
Гисташп вернулся ни с чем. Гаумата убит. Дарий уехал с войском усмирять Вавилон, Гутоссу увез с собой.
В Персиполе Гисташпа встретили холодно, будто и не отец царя царей, — видно, недоволен им Дарий, знали об этом. Прочли послание Дария, которое рассылали всем правителям, всем подвластным народам. Тут же Гисташп со своими людьми присягнул новому великому царю, своему сыну.
О Гутоссе старался не думать, выбросил из головы — боязно было думать. Кто ее знает, что она там наболтала про него Дарию… Приведет к повинности отколовшиеся было страны, вернется — не примется ли за отца? Может, еще узнает, что Мантравак тайно ездил в Мидию…
Но больше всего беспокоил Маргав: вести оттуда шли плохие. Об этом и проговорился Барлаасу, не удержался. Тот так и вскинулся весь, засветился, в глазах точно угольки, раздутые ветром, вспыхнули. Пожалел Гисташп — дернуло же за язык! — да поздно. Потому и насупил брови, засопел недовольно. А Барлаас наседал: что да как? Гисташп на расспросы отвечал скупо, осуждающе: народ, мол, такой — сколько ему добра ни делай, все не угодишь, живет в нем мятежный дух, законы попирающий, толкающий против воли царя и бога. Да только до добра эти бунты не доведут…
В это самое время и доложили ему, что прибыл гонец из Маргава — с важным делом к кави Гисташпу. Кровь ударила в голову правителя Парфии: надо же, в такой час! Но он успокоил себя: видно — судьба, все равно надо было решать…
— Впусти.
Гонец был в пыли, пахло от него лошадиным духовитым потом. Он молчал, стоя посреди комнаты, — велено ему было говорить с глазу на глаз.
— Говори. При нем говори, — разрешил Гисташп. — Это учитель мой.
Теперь уже было все равно, поздно было в прятки играть, теперь можно было щедро поливать медовой водой горькое дерево.
— Народ в Маргаве восстал против иноземного владычества, против мощных. И в самом Маргаве и вокруг — в Гуриане, в Рее, в Аргадине, в Араке… Все поднялись. Фрада ждет помощи от тебя, кави Гисташп, как договорились. Дарий грозится злобно. Если приведет он войско — одним нам не устоять.
Гисташп повернулся к Барлаасу — тот сидел, будто завороженный, не моргал даже, только глаза округлились, подергивались слезой, и он не сводил их с гонца.
— Фрада? — с трудом проглотив комок, застрявший в горле, спросил он и головой покачал, сам себя убеждая, что быть такого не может, и все же надеясь втайне на чудо.
— Фрада, гончар, — подтвердил гонец, не понимая, почему такое волнение.
А Гисташп уже без сожаления подумал, что пора кончать все это, но так, чтобы без следа, чтобы тень не бросить на себя, не опорочить в чьих бы то ни было глазах. Противен был ему теперь Барлаас. Постарел, сдал, не на одном вине проверено: вон как его проняло, слезы текут по щекам, по бороде, губы трясутся…
— Я еду в Маргав! — вдруг воскликнул Барлаас. — Сейчас еду. К Фраде.
