— Марина, послушайте… Если вы… если вам потребуется помощь, вы только скажите, я не знаю, что для вас сделаю. Вы помните тот наш разговор? Я от тех своих слов не отказываюсь…

Во взгляде ее была незлобивая укоризна. Так взрослые смотрят на ребенка, поступившего дурно, понимая, что он всего-навсего ребенок.

— Ну что вы, Сергей Федорович, — мягко сказала она. — У меня же семья на руках.

Он не знал, что это будет так страшно.

Сердце вдруг сжалось, оборвалось и полетело в бездонную пропасть, все сжимаясь и холодея от падения и ожидания скорого удара о каменный выступ…

Тихо было на лестничной площадке и сумрачно. Лампочка горела далеко вверху, наверное, на четвертом этаже, и сюда достигал уже ослабший, желтый, рассеянный и теней-то не дававший свет. Дверь не была притворена, узкая щель оставалась, и там, где-то в глубине, в комнате или на кухне, горел свет, но и он только угадывался в дверной щели, за темной прихожей, и почему-то именно этот далекий неясный свет внутри квартиры, внутри огромного, крепко спящего дома и вызывал страх.

Но он знал, что самое страшное не это — оно там, за приоткрытой дверью, в освещенной и тихой комнате. Ему надо было туда войти, он сам так решил. Но сознание неизбежности предстоящего не придавало сил, он и шага не мог ступить к этой заклятой двери, возненавидя ее и страшась. И вдруг — удар колокола в ночной тиши — пришла, оглушив, отрезвляющая мысль: «Боже мой, что я делаю? Бежать, бежать, отсюда, пока…»

Сердца не было в груди — только этот колокол ударял беззвучно, разрывая нервы.

«Ведь я все равно не смогу…» — с отчаянием подумал он — и толкнул дверь, пораженный своей неожиданной решимостью.

По-прежнему тихо было на лестничных маршах, сумрачно, мертво, но он уже не видел, не замечал ничего — мысли и чувства, и зрение сфокусировались на том, что должен он увидеть в глубине, за этой беззвучно распахнувшейся дверью…

Странное дело, давно исчезнувший город, от которого после археологических раскопок остались одни только обвалившиеся, поросшие пыльной колючкой ямы на холмах, сыграл в судьбе Сергея такую большую роль.

Он услышал о древней Нисе лет десять назад, мальчишкой в школе. Историю у них тогда преподавал и исторический кружок вел Иван Михайлович Тучкин. Сергей особого пристрастия к истории не питал, учил, что задавали, сверх того никаких книг не читал, не интересно было. Мечталось ему тогда о многом, о чем — он и сам толком сказать не мог. Охватывали душу предчувствия, рвалось куда-то сердце, к жизни рвалось, к тому, что за школой, за детством, впереди, скорее бы туда… Жизнь его звала и манила, хотя не знал он о ней почти ничего. А прошлое казалось мертвым.

Когда же прошел слух, что Иван Михайлович повезет летом членов своего кружка в Ашхабад, на развалины парфянской Нисы, Сергей тоже решил записаться — очень уж хотелось съездить. Тучкин ни о чем расспрашивать не стал, записал и его.

До каникул было еще далеко, и Сергею пришлось, скрепя сердце, высиживать на занятиях кружка и даже по какой-то там теме готовиться и рассказывать. Это было как дополнительный урок, и жило в нем одно только чувство — ожидание, когда отпустят по домам. Что ему было в чужой жизни давно сгинувших людей?..

А вот в Нисе, когда приехали они и гуськом стали подниматься за Иваном Михайловичем по крутому пандусу наверх, а Тучкин, остановившись, сказал про этот самый пандус, как ловко он устроен — атакующие воины становятся открытыми, беззащитными, — вот тут что-то и шевельнулось в душе Сергея. Он себя таким воином представил, вдруг забыл про ребят, про учителя, глянул вверх, на откос стены справа, откуда могли и стрелы просвистеть, и дротики, и камни, и кипятком плеснуть, и горячей смолой, — а на узком пандусе щитом не прикроешься, правый бок открыт, рази под самые ребра. Мгновенную дрожь испытал тогда Сергей и отчаянную решимость — рвануться вперед, проскочить, успеть, пока жив, чтобы живым и остаться.

— А кому удавалось пробиться наверх, для того строители крепости западню придумали — лабиринт: ворвался словно бы в крепость, а куда дальше — неизвестно…

Наверху, на срезе холма, изрытом археологами, было тихо и солнечно, как в степи. И видно было далеко, просторно. Серые ящерки кидались из-под ног. Трава пожухла, пылью покрылась, не притягивала взор. Сама земля тоже была пыльной, рассыпающейся в прах, нетвердой была земля, ненадежной.

Иван Михайлович рассказывал о храмах, которые стояли здесь, о таинственных ритуалах огнепоклонников, о винных хранилищах, о парфянской знаменитой коннице, разбившей войско римского полководца Красса, а Сергей все еще был под впечатлением только что пережитого, с удивлением поглядывал на край среза, туда, где были башни, неприступные для врага. Он будто уже жил в том далеком прошлом и теперь мучительно вспоминал, как все там было, но помнил только этот свой страх и рывок к крепостным воротам…

— …когорты тяжело вооруженных пеших воинов, отряды галлийских всадников ждали появления Марка Красса. И вот он появился. Ропот прошел по рядам римлян: полководец был в черном плаще вместо пурпурного. Суеверные воины приняли это за дурное предзнаменование. Красс заметил оплошность, быстро переоделся, но суеверный страх уже прочно овладел его воинами.

Невидимый жаворонок вдруг завел в вышине свою песню, ребята сразу вскинули головы, стали искать его в белесом жарком небе. Иван Михайлович тоже посмотрел вверх и улыбнулся чему-то.

— Я потом подробнее расскажу о сражении, а сейчас только главное: многотысячная римская армия была разгромлена парфянами, которыми командовал Сурена. Сам Марк Красс погиб. Его сын Публий, бывший во главе галльской конницы, получил ранение и, не желая сдаться в плен, покончил с собой. Больше десяти тысяч римских легионеров были захвачены в плен, их провели через всю страну в Маргиану — это там, где сейчас Мары. По пути они останавливались и здесь, в Нисе… Лишь небольшая группа римлян много лет спустя вернулась к себе на родину. Но это было потом, а пока римская армия переживала позор, который еще никогда не выпадал на ее долю. Послушайте, что писал о судьбе пленных греческий историк Плутарх: «Сурена послал Гироду (парфянскому царю) в Армению голову и руку Красса, а сам, передав через вестников в Селевкию слух о том, что ведет туда живого Красса, устроил что-то вроде шутовского шествия, издевательски называя его триумфом: один из военнопленных, очень похожий на Красса, Гай Пакциан, одетый в платье парфянской женщины и нареченный Крассом, ехал на лошади; впереди него ехали верхом на верблюдах несколько трубачей и ликторов, с фасциев которых свешивались кошельки, а к секирам прикреплены были только что отрезанные головы римлян; позади следовали селевкийские гетеры — актрисы, издевавшиеся на все лады в шутовских, смехотворных песнях над слабостью и малодушием Красса. А народ смотрел на это».

— Так ему и надо! — запальчиво выкрикнул Марат Карабаев. — За Спартака!

Но его не поддержали. Кружковцы сидели молча.

Жаворонок умолк внезапно. Тишина стала тревожной. Пятнистые ящерки поднимались на лапках, смотрели с любопытством, преодолевая страх, и исчезали стремглав.

Причастность к минувшему оживала в душе. Время и пространство заключали союз и Сергея брали в свидетели. Это потом, спустя годы, уже на истфаке, подумал он так, а тогда только непонятное волнение испытывал; то, что было и быльем поросло, входило в него и начинало жить, будоража воображение.