— Давно это у него?

— Да как Чарышку в больницу забрали… — Она вдруг осеклась, опасливо покосилась на брата и, прикусив край яшмака, низко нагнувшись, стала подбрасывать сухих сучьев в железную, сразу загудевшую пламенем печку.

— Что за Чарышка? — строго, как обычно на службе при выяснении обстоятельств дела, спросил Сетдар.

Тон его подействовал или накопилось в душе женщины всяких переживаний, но она посмотрела на него полными слез глазами и заговорила, всхлипывая:

— Мамедовых помнишь? Ну, которые все сына ждали, а у них дочки рождались, а потом, наконец, сын родился. Чары назвали. Вспомнил? Ну, дом у самой реки, берег каждую весну укрепляют, мучаются. Так вот этому Чарышке пришло время делать обрезание. Позвали Ходжу-ага, он все сделал. Той устроили, как полагается. А у Чарышки болеть это место стало. Ходжа-ага лечил, лечил — не помогло. Врача позвали, он говорит: заражение. В больницу увезли, в район. Тут Ходжа-ага и слег.

— A-а, понятно, — хмуро произнес Курбанов. — От испуга это. Боится, что придется отвечать по закону.

— Что ты, что ты! — взмахнула руками Огульбике и поплевала за ворот. — Не дай бог! Такого в нашем роду никогда не было. Разве можно ходжу под суд? Что люди скажут?

— Где он? — прервал ее причитания Курбанов.

— Дядя? Там, у себя, на мазаре.

— Ну, конечно, сейчас ему лучше в поселке не показываться. Ладно, сегодня уж я к нему не поеду. Давай чай пить, сестра.

А утром он на мотоцикле поехал на кладбище, где возле могилы, которую Ходжа-ага выдавал за могилу Гарры Алова, стояла крохотная глинобитная мазанка мюджевюра. Здесь Ходжа-ага изготовлял для продажи дага — амулеты: зашивал в мешочки клочки бумаги с арабской вязью заклинаний. Впрочем, верующие никогда этих мешочков не открывали, и что там было на самом деле — никто не знал, верили на слово. Мюджевюру прислуживал Ходжакули — следил за порядком, подметал глиняный пол, кипятил чай. И сейчас верный раб ходжи вышел на шум, низко поклонился Курбанову, приложив ладони к груди, и проводил до двери. Однако сам следом не вошел, остался разглядывать мотоцикл.

С виду дядя был совсем плох, лежал под лоскутным нечистым одеялом, выставив бороду, смотрел смиренно, говорил тихо.

— Аллах карает нас за грехи, — едва шевелил он губами. — Кто бы из нас, ходжей, ни отступил от священных обычаев, расплачиваться приходиться всем. В тот самый день, когда я узнал, что ходжа Сетдар Курбанов взял в жены женщину не мусульманской веры, меня как громом поразило. Ноги не держат, руки не слушаются. Если бы не Ходжакули, я не смог бы съесть кусок чурека и выпить пиалу чая.

Наверное, услышав свое имя, в хижину неслышно вошел юноша, постоял у дверей, потом присел на корточках у стены.

— Я слышал, что ты, дядя, заболел, когда у Чары началось заражение, — осторожно сказал Курбанов.

Ходжа-ага так и подпрыгнул под одеялом. Седую его бороду словно ветром отмело в сторону.

— Мало того, что ты позоришь наш священный род, навлекаешь на нас божью кару, ты еще и распространяешь всякие сплетни, — брызгая слюной, хрипло выкрикнул он. — Так знай, что я проклинаю тебя на этом святом месте, где покоится сам Гарры Алов. Проклинаю!

Ходжакули оскалился и замычал что-то угрожающее.

— Посмотри, что ты сделал с парнем, — с сожалением проговорил Курбанов. — Совсем одичал здесь. Я поговорю в сельсовете, чтобы занялись им. Может, еще человеком станет.

— Уходи, — дрожа от ненависти, рыкнул Ходжа-ага.

— Прощай, дядя. Вы тут живете точно в далеком прошлом. Только если совершено преступление, то отвечать придется не по старым, а по новым законам, советским.

Направляясь к двери, он опасливо покосился на Ходжакули, как косятся на пса, который может укусить.

— Постой! — Видимо дядя перебарывал себя, ломал свою гордыню и ненависть, подчиняясь самому сильному чувству — страху. — Постой, ты можешь искупить свой грех. Аллах простит тебе все, если ты поможешь мне, защитишь, научишь, что делать.

Ну, конечно, для этого только и вызывал он непокорного племянника. Только зря надеялся…

— Нет, дядя, — покачал головой Сетдар. — На меня не рассчитывай.

Он побыл еще у сестры, понежился на широкой тахте под теплым солнцем. Осенний день был тихим, не предвещал близкой зимы. Хотелось вот так лежать на солнышке, ни о чем не думая.

Огульбике неподалеку пекла в тамдыре чурек. Оттуда тянуло духовитым запахом только что испеченного хлеба.

— Сестра, — позвал он ее, и, когда подошла, вытирая о подол мучные руки и глядя на него с затаенной тревогой, спросил: — Ты осуждаешь меня?

Она сразу поняла, что он не о дяде, а о женитьбе своей.

— Я не судья тебе. Но все говорят, что ты отступил от мусульманских законов…

— Кто — все?

— Ну… — она замялась, — дядя Ходжа-ага и… другие.

— Он вас всех словно веревками опутал, мешает идти, — вздохнул Сетдар. — Немощный старик, а силу такую имеет.

Сестра завернула ему чуреков, сушеного винограда, урюка — гостинцы детям.

— Ты не сердись на меня, — она просительно заглянула ему в глаза. — Может быть, я не понимаю. Но мы туркмены и…

— Да, мы туркмены, — жестко заговорил он, прервав ее, — да, у нас своя история, свои обычаи и традиции. Но мы советские люди — вот что главное. Мы должны вперед смотреть, а не только назад. Прошлое нам дорого, но будущее дороже.

Он не собирался засиживаться у председателя сельсовета, но там оказался директор школы, который знал Сетдара еще мальчишкой. Начались расспросы, стали вспоминать ребят их выпуска — кто кем стал. Разговор затянулся. Договорившись о Ходжакули, чтобы как-то отделить его от мюджевюра, приспособить к делу, лечить, если надо, Курбанов отправился наконец в обратный путь.

За последними домами, за садами потянулись вдоль реки камышовые заросли. Рассказывали, что когда-то в этих тугаях было видимо-невидимо фазанов, теперь же их перевели, и в камышах водились только лягушки да комариные стаи летними вечерами вторили кваканью неумолчным надсадным зудом. Сейчас, в осеннем безветрии, тишина стояла в тугаях.

За поворотом, где дорога начинала подниматься к горам, Курбанов увидел Ходжакули, который жестом просил подвезти его.

— Куда тебе? — сбросив газ и притормаживая, спросил Курбанов.

— Туда, — почему-то вдруг засмеявшись, махнул тот рукой вдоль дороги.

— Ладно, садись сзади, только держись крепче. А то…

Острая боль под лопаткой пронзила его. Не понимая, что случилось, оборачиваясь к неожиданному попутчику и теряя сознание, Курбанов успел спросить:

— Тебя не задело?

Но Ходжакули уже бросился в сухие камыши, и они с шелестом сомкнулись за ним.

Сергей не видел Марину с того самого вечера, когда объявила она ему, что выходит замуж. Он слышал, что муж, ее милиционер, тяжело ранен, хотел навестить Марину, но в последний момент не решился, только прошел под окнами, заглянул — и ничего не увидел за плотными занавесками. А тут неожиданно столкнулся с ней у входа в магазин. Марина осунулась, посерьезнела. Полная сумка оттягивала руку.

— Здравствуйте, Сергей Федорович, — вспыхнув, засмущавшись, проговорила она. — Я вас столько не видела…

— Да время… оно идет, — тоже растерявшись, глупо ответил он.

— Идет, — кивнула Марина, и глаза ее стали грустными, какая-то тень легла на лицо. — Прямо бежит.

— Давайте я вам помогу.

Сергей потянулся к сумке, но Марина отступила, и снова краска смущения залила щеки.

— Ой, что вы, Сергей Федорович, я сама, мне тут недалеко. — И, защищаясь от возможной жалости к себе, от ненужного сострадания, быстро добавила: — Вы не думайте, у меня все в порядке. Наши из бригады помогают, Огульбике наведывается, и вообще… А Курбанов выйдет из больницы — тогда и вовсе хорошо будет.

Она назвала мужа по фамилии, и это сразу отметил Сергей, — какая-то невнятная надежда в нем зародилась, щелочка образовалась в доселе наглухо закрытой двери. Вдруг ожило, затрепетало, забилось в груди прежнее чувство. Он задохнулся, будто кислорода не хватало в воздухе, и с трудом выговорил: