Голова шла кругом. Зачем Гутосса подалась к Бардии? Может, уже все выложила, выдала сообщников, себя спасая, жизнь свою выгораживая? Приедет Гисташп — в когти зверя…

Нет, надо возвращаться. Дома спокойнее. Послать людей в столицу, разузнать все. А там видно будет.

— Чего разлеглись! — крикнул он зло и стал ногами расталкивать конюшего, ездовых, оруженосцев, нежившихся на весеннем теплом солнышке; те повскакивали испуганно. — Скорей! Едем! В Нису!

— Царь царей не велел никого к нему впускать.

Гутосса рассердилась:

— Чурбан! Скажи — старшая дочь Кира, сестра царя царей, царевна Гутосса. Быстро! Я жду!

Вскоре ее провели в зал. Высокая дверь тихо затворилась за ней. Гутосса не сводила глаз с человека на дорогом троне. Свет падал из-за его спины, лица не разглядеть, но был он крупен телом, могуч — она вздрогнула при первом взгляде на него: Бардия?

Он молчал.

Гутосса продолжала вглядываться, глаза привыкли, она видела его могучие плечи, бычью шею, сильные руки, лежащие на коленях, но лица разглядеть еще не могла. Бардию называли Танаоксарес, Большой телом. Никто во всем персидском войске не мог натянуть лук такой толщины, какой был послушен ему. Неужели все-таки Бардия? Значит, ее обманули — он не убит…

— С чем пришла, сестра? — спросил он, и злая насмешка прозвучала в его голосе.

Но голос этот принадлежал не Бардии.

Гутосса сделала еще шаг, вся подалась к нему. Он засмеялся — напряженно, вымученно. Вот теперь она его узнала — маг Гаумата.

— Не узнаешь, сестра?

— Почему же, узнала. — Теперь Гутосса была спокойна, неизвестность кончилась. — Узнала, брат. Ты смелый человек…

— Ты сама настояла на встрече, — сказал он как будто с сожалением. — Я не хотел…

Холодом обдало сердце. Раз уж он пошел на это — отсюда ее не выпустят живой.

— Ты выступил против Камбиса, — сказала она поспешно. — Я готова стать на твою сторону.

— Я понимаю. Только…

И снова она заговорила торопливо:

— Нет, я решилась, ты можешь ничего не бояться. Делай свое дело. Мое имя поможет тебе. Имя твоей сестры и жены. Я буду любить тебя и молиться о том, чтобы и меня любили в доме царя царей Бардии.

Последние слова прозвучали излишне торжественно, она сама поняла это, но здесь было безопаснее перегнуть палку, чем вызвать недоверие.

Маг Гаумата неожиданно, легко поднялся и пошел ей навстречу. Был он большой, сильный, казался уверенным, но она подумала, что царь царей даже в этом случае не должен вставать с трона.

— Ты забыл про сон Кира, — жестко сказал Дарий. — У великих не бывает пустых снов. Вчера мне тоже приснился сон, — добавил он и сделал каменное лицо, не допускающее сомнений.

Ардуманиш резко повернулся к нему.

— Сон?

— Я шел по берегу не то моря, не то озера, на душе было легко, как бывает весенним утром. Вдруг вижу: плывет лодка, в ней двое. Я встал за дерево, всмотрелся. Это были Бардия и Прекаспес.

— Прекаспес? — удивился Ардуманиш. — Он же предан Камбису, как собака, зачем же…

— Ты слушай… — Дарий недовольно поморщился. — Они плыли в лодке. Прекаспес греб не спеша. Когда Бардия зачем-то оглянулся, Прекаспес ударил его веслом по голове. Царевич даже не вскрикнул — упал в воду. Прекаспес еще покружил на этом месте, потом быстро поплыл и скрылся из глаз.

— Ну? — нетерпеливо спросил Ардуманиш.

— Что — ну? Все. Потом я видел спокойную воду на том месте, где упал с лодки Бардия. Долго видел, так долго, что стало рябить в глазах. И я проснулся.

Ардуманиш встал, прошелся по комнате, сгреб бородку в горсть, думал.

— Нет, не пойму, к чему это, — признался он наконец. — Или ты решил… — От этой догадки у Ардуманиша сделались круглыми глаза.

— Бардия мертв, — сказал Дарий.

— Мертв? Но глашатаи от его имени…

— В том-то и дело — от его имени. — Дария стала раздражать непонятливость друга. — От его имени, от его имени — не от него. Понял?

— Но Гутосса…

— Что — Гутосса? Она алчна, как все женщины. Когда я взойду на престол царя царей, она станет моей женой, вот увидишь.

Нет, Ардуманиш явно ничего не понимал.

— То — сон, а это — жизнь, — сказал он растерянно.

— Дай мне терпение, о боже! — вздохнул Дарий. — Когда-нибудь я не выдержу и убью тебя за непонятливость. Слышишь, Ардуманиш?

— Ты не обижайся, — смиренно сказал тот. — Я в самом деле не очень понятлив. Но когда тебе нужен будет товарищ для опасного дела — скажи мне, я все выполню, рука у меня твердая и сердце не знает жалости.

— Такое дело есть, — быстро сказал Дарий и посмотрел ему в глаза — долго, испытующе.

Ардуманиш напрягся весь, глаза его заблестели.

— Говори, я готов.

— Ты поедешь в крепость Сикаяуватиш. Тайно поедешь. Если узнают, никто тебя не спасет, и я не спасу. Встретишься там с Отаном. Запомни это имя — Отан. Его дочь — в гареме Бардии. Заплати Отану, сколько попросит, но пусть его дочь скажет: кого теперь принимают женщины в гареме Бардии?

— В гареме Бардии? — в голосе Ардуманиша снова зазвучала растерянность.

— Да. Я уверен, что не самого Бардию.

Догадка исказила лицо Ардуманиша.

— Так значит, это не сон…

— Ты говорил, что готов на все, — напомнил Дарий.

— Не волнуйся, я все сделаю. Еду сейчас же. Только — как зовут дочь Отана?

Дарий засмеялся.

— В гареме ее зовут Анахита. «Она нисходит со звезд к этой земле». Но ее ты не увидишь… если, конечно, новый Бардия не сделает тебя евнухом.

Писца, знавшего арамейский, звали Хамаранату. Ему помогал иудей Барик-или, мальчик с курчавой, как у трехдневного ягненка, головой и большими печальными глазами. Барик-или был раб. Его дед попал в плен при захвате Иерусалима вавилонцами, отца при Кире отправили в Парфию, здесь, в Нисе, и родился Барик-или. Он ночевал в глухой кладовке, где хранилось имущество писца — глиняные и деревянные дощечки, выделанные кожи, краски в глиняных сосудах, воск для натирания дощечек, отточенные палочки из слоновой кости, фазаньи яркие перья. Пахло в кладовке сыростью, кожами, красками и мышами. По каменному полу ползали мокрицы.

В мастерской же было светло и сухо.

Хамаранату был уже не молод, держался с достоинством, знал себе цену. Священные тексты и стихи Барлааса ему диктовал главный жрец Нисы Мантравак. Но сейчас Мантравак был в отъезде, и Хамаранату переписывал старые тексты.

Барлааса он встретил с недоверием, молча показал написанные клинописью пергаментные листы. Были они мягкие, податливые в руке. Если сжать такой лист комком в ладони, а потом отпустить, он расправлялся без складок. Здешние мастера знали свое дело. Но Барлаас пожалел быков, которые были убиты. Он считал, что лучше писать на дощечках.

— Ты пока делай, что хочешь, а я возьму к себе стихи Барлааса, почитаю. А потом подиктую кое-что.

Хамаранату молча пожал плечами. Мантравак никому не позволял выносить из мастерской рукописи, но этого человека прислал сам кави, писец не осмелился перечить.

Барлаас давно задумал записать все, что знал, передумал, сочинил, о чем говорил людям. В прежние годы, по молодости лет, каждая строка казалась ему важной и значительной. Тогда он еще не изведал сомнений, во всем считал себя правым. Теперь же с трудом дочитал до конца записанное писцом. Сколько отличных кож испорчено зря! Надо все переписывать заново, все! Или он забыл, что говорил тогда, или Мантравак исказил. Вернее всего исказил. Ведь и тогда, в Уруке от его имени проповедник говорил всякую чушь. Нельзя полагаться на память, надо записывать, иначе пройдет время, и все переврут, каждый будет излагать на свой лад, как кому захочется.

— Слушай, ты прикажи все начать сначала, — возбужденно сказал он возвратившемуся Гисташпу, не замечая его отчужденного, озабоченного взгляда. — Этот Мантравак такое наплел… Получается, будто я не о народе, а о могуществе царя пекусь. Может быть, прежде я говорил что-то такое… Но в скитаниях я многое понял. Добро — это то, что хорошо людям, а зло — что людям во вред. Вот в чем истина.