Она снова ткнулась лицом ему в грудь и зашлась беззвучным плачем.

Чувствуя, как бьет ее озноб, Сергей вдруг почти воочию увидел Веру в полосатой одежде, за колючей проволокой, хотя не знал, не мог знать, как оно там все бывает, — и сразу, не колеблясь, с острым чувством своей правоты, принял решение. Был только один способ ее защитить сейчас, и он его выбрал.

— Успокойся, — сказал он ласково, гладя ее голову, пытаясь заглянуть в лицо и увидеть, как оживет оно сейчас от его слов. — Тебе ничего не будет, не бойся. Я на себя вину возьму. Я мужчина, как-нибудь переживу.

Он не знал, что это будет так страшно.

Сердце вдруг сжалось, оборвалось и полетело в бездонную пропасть, все сжимаясь и холодея от падения и ожидания скорого удара о каменный выступ…

Тихо было на лестничной площадке и сумрачно. Лампочка горела далеко вверху, наверное, на четвертом этаже, и сюда достигал уже ее ослабший, желтый, рассеянный и теней-то не дававший свет. Дверь не была притворена, узкая щель оставалась, и там, где-то в глубине, в комнате или на кухне горел свет, но и он только угадывался в дверной щели, за темной прихожей, и почему-то именно этот далекий неясный свет внутри квартиры, внутри огромного, крепко спящего дома и вызывал страх.

Но он знал, что самое страшное не это — оно там, за приоткрытой дверью, в освещенной и тихой комнате. Ему надо туда войти, он сам так решил. Но сознание неизбежности предстоящего не придавало сил. Он шага не мог ступить к этой заклятой двери, возненавидя ее и страшась. И вдруг — удар колокола в ночной тиши — пришла, оглушив, отрезвляющая мысль: «Боже мой, что я делаю? Бежать, бежать отсюда, пока…»

Сердца не было в груди — только этот колокол ударял беззвучно, разрывая нервы.

«Ведь я все равно не смогу…» — с отчаянием подумал он — и толкнул дверь, пораженный своей неожиданной решимостью.

По-прежнему было тихо на лестничных маршах, сумрачно, мертво, но он уже не видел, не замечал ничего, — мысли и чувства, и зрение сфокусировались на том, что должен он увидеть в глубине, за этой беззвучно распахнувшейся дверью…

Игорь лежал на полу, неловко согнувшись. Льняные волосы слиплись в темной лужице крови. Белая нейлоновая рубашка казалась неуместно яркой и праздничной. С полусжатой ладони свисала лопнувшая цепочка с крестиком. И ободок кольца проглянул на пальце.

Бронзовый подсвечник, опоясанный фигурками танцовщиц, оказался возле серванта, и, чтобы поднять его, надо было перешагнуть через труп. Но теперь, когда Сергей сумел преодолеть в себе страх перед дверью, и это сумел сделать. Подсвечник был тяжел и холоден. Подержав его, Сергей осторожно положил на место и, не оглядываясь, спиной ощущая за собой мертвый взгляд Игоря, пошел из квартиры.

На лестничной площадке он почувствовал облегчение. Теперь все должно пойти само по себе, надо только позвонить в милицию. Найти автомат? Но ведь телефон есть у Антипова. Наверное, уже спит Игнатий Ефремович, будить придется. Все равно потребуются понятые. Обо всем этом он думал, как о постороннем, к чему будто бы и не был причастен, и вспоминал какие-то телепередачи, где все это показывали — как приезжают из уголовного розыска, как вызывают понятых, начинают фотографировать, измерять, собирать улики… Он медлил, не подходил к соседской двери, оттягивал минуты, за которыми начнется все это. Ему тишины хотелось сейчас, одиночества. Но выхода не было, и он нажал кнопку звонка. Перезвон хорошо слышен был через дверь, но никто не отзывался, не подходил. И второй звонок был безответен.

В третий раз звонить он не стал, вышел на улицу. Вера метнулась к нему из тени дерева, близко заглянула в лицо, но смолчала, не спросила ничего.

— Нужно найти телефон, — устало произнес Сергей. — Я хотел от Антипова, он не открывает.

Они молча пошли по ночной улице. Тишина была кругом, покой, отдохновение сулили спящие дома. И только они двое, наверное, во всем белом свете не знали покоя и отдохновения.

Первый же телефон-автомат оказался исправным.

— Какой у них номер, в милиции? — спросил Сергей.

— Кажется, ноль два. Без монеты можно.

Диск скрежетал, потом вызывные гудки и не по-ночному бодрый голос дежурного.

— Тут человека убили, — произнес Сергей, не испытывая уже ничего, кроме усталости. — Вы запишите адрес…

Они возвратились к дому и обреченно стали ждать. Когда в конце улицы ярко вспыхнули фары и тревожно замигал синий сигнальный огонь милицейской машины, Сергей, как бы очнувшись, поспешно напомнил:

— Значит, сначала все было как рассказывала. А когда он крестик оборвал, тут я и вошел…

Точно на такой автомашине три часа назад увезли с аэропорта пьяных парней, которые пристали к Сергею, и, вспомнив о том, что произошло там, он с тоской и внезапной завистью подумал: а ведь они через несколько дней выйдут…

— Ты же не хотел убивать — ты меня защищал. Они учтут это, — горячо зашептала Вера, хотя машина еще только разворачивалась и никто услышать их еще не мог; она уже привыкла к этой мысли, вживалась в новую роль и как бы ободряла Сергея. — Тебя не могут расстрелять.

Молнией обожгло его, ослепило на миг. Как же он не подумал об этом? Ведь может и так все обернуться, есть и такая статья, а он и не вспомнил даже… Но в нем сразу же стал нарастать, вытесняя все возражения и сомнения, могучий защитительный протест: нет, не могут такое присудить, даже думать об этом нельзя, тут совсем другой случай! Только в маленькую щелочку, еще оставшуюся, не заполненную этим чувством, проникло и болью отдалось мимолетное: а ведь Вера подумала об этом, может быть, даже сразу, — и все-таки пошла на то, чтобы заступил он ее. И уж совсем коротко мелькнуло: а как же в школе, ученики мои как? Сердце обмерло от этой мысли.

На полпути к Персиполю Гисташп повстречал глашатая, от него узнал, что Камбис хотел убить брата Бардию, что Бардия жив и объявил себя царем царей и требует, чтобы народ присягнул ему и выполнял его волю.

— Ты сам видел Бардию? — в замешательстве спросил Гисташп.

— Где я мог его видеть? — удивился глашатай. — Меня вызвали и велели ехать… я и поехал. Такое мое дело.

— А Гутосса, дочь Кира?

— Говорят, поехала к брату, в крепость Сикаяуватиш.

— К какому брату? — вскричал Гисташп, ничего не понимая.

— К царю царей, к Бардии.

— Разве он жив?

Глашатай с явным презрением посмотрел на кави Парфии и смолчал, только бровями повел.

Он давно уехал, а Гисташп все не мог ни на что решиться. Если Бардия жив и слухи о его смерти — только слухи, тогда не о чем мечтать, надо возвращаться подобру-поздорову, присягнуть новому царю и помалкивать. Но если это подлог? Если вместо Бардии сидит самозванец? Разве не бывало такого?.. Но Гутосса говорила… А, Гутосса, Гутосса!..

Он остервенело пнул ногой оказавшийся под ногами бугорок — облачко пыли сорвалось и полетело над степью. Боли в пальце он не заметил.

Кони неторопливо щипали молодую травку на обочине. Люди тоже ждали спокойно и молча — что он прикажет.

А он сам не знал, что делать.

С кем связался — с женщиной! Не зря же говорят: у женщины алчность берет верх над стыдом и воспитанием. А он, как последний дурак, верил ей, мчался, сломя голову, в дальнюю даль, кого-то уговаривал, кого-то улещивал, кому-то грозил — готовил почву. Для чего, зачем?..

После тайной встречи с Гутоссой он послал мага Мантравака в Мидию, а сам ездил в столицу Маргианы Маргав, говорил с нужными людьми, поддержки искал. Недоволен народ, ропщет. Бедняки не хотят терпеть гнет мощных. Вожди племен в большем почете, чем царский наместник, — их слушаются, им верят. Совет вождей решил не поддаваться чужеземцам. При Гисташпе строками из Барлааса клялись очистить от них свою землю, называли служителями Ангра Манью. На Гисташпа смотрели с уважением, помощи ждали от него, знали, что он дружил с Барлаасом. Знали бы они, что Барлаас сейчас у него в крепости… Ну, да это потом, этому придет черед. Теперь другое, теперь как бы Бардия не прознал про его поездки и тайные разговоры. Тогда несдобровать.