— Понимаешь, друг Женя, когда-то в детстве убежал я из дома и скитался с бродячим фокусником. В послевоенное трудное время по-разному зарабатывали люди на хлеб насущный, а это был настоящий маг. Кое-что передал он мне… Психокинетическая сила, например. Постулат, положенный Форвальдом в основу вычислений этой силы, предполагает… Впрочем, зачем тебе это?

— Нужно, нужно, — горячо запротестовал Женя. — Я хочу понять…

— Понять? Понять ты не сможешь, — вздохнул Шутов. — Но, так сказать, соприкоснуться…

Громко, требовательно зазвенел звонок в прихожей.

— Кто-то пришел, — сокрушенно сказал мальчик, заранее ополчаясь на того, кто не вовремя врывается сюда, разрушая такой великолепный, такой таинственный, такой глубокий разговор.

— Пойди глянь, — попросил Шутов.

За дверью никого не было.

— Мальчишки хулиганят, — обрадованно сообщил Женя, но только захлопнул дверь, как вновь забился над головой молоточек звонка. Однако лестничная клетка опять была пуста.

— Кто там? — спросил из комнаты Шутов.

— Никого, — растерянно сказал Женя, возвращаясь и оглядываясь. — Там никого нет…

Звонок в третий раз зазвенел. Женя вскочил.

— Не надо, — подавленно, огорченно произнес хозяин.

— Опять началось.

— Что началось? — У Жени ознобом обдало спину.

— Не знаю… Это бывает… — голос Шутова был глух, с хрипотцой. — Та самая сила, только не знаю… Тебе лучше уйти, Женя, не надо тебе видеть это.

Протестующе вскинутая рука Жени замерла: в прихожей звонили.

— А вы? — еле выговорил он.

— Мне от этого никуда не деться. Ты иди, иди. Скоро мать с вахты вернется. Иди.

Щелкнул замок, и Женя содрогнулся от жути: за порогом стоял человек, которого видел он на молении у баптистов. Видимо, в глазах у мальчика был такой испуг, что тот озабоченно заглянул поверх его головы в комнату — не случилось ли чего там?

— Подошел, хотел позвонить, руку поднял, а он и зазвенел, — сказал человек, все вглядываясь в глубь квартиры, не видя там ничего особенного. — Испортился, что ли? Шутова мне… — И узнал мальчика. — А ты что, тоже здесь живешь, брат?

Женя молча, боком, прижимая к животу портфель, боязливо сторонясь пришельца, выскользнул на лестничную площадку.

— Кто там, заходите! — подал голос Шутов.

— Здравствуй, брат. Потолковать мы хотели — помнишь? Вот я пришел…

В комнату без улыбки, глядя пристально, изучающе, все подмечая, входил Иринархов.

— А-а, — тоже приглядываясь к нему, удивленный несколько, протянул Шутов вместо приветствия.

Что-то неясное, расплывчатое, беспокойное вставало в памяти. Был у них разговор — не тот, во сне, — но суть его ускользала. О судьбе будто бы говорил Иринархов, о греховности человека, о спасении…

— О чем толковать будем? — спросил он недружелюбно. — На сухую какой может быть разговор у мужчин?

— Не уйдет это, — с напористой настойчивостью в голосе, но и с обещанием вроде возразил гость. — О тебе, брат, говорить будем.

— Персональное дело, что ли? — усмехнулся Шутов. — Так кворума нет.

Иринархов уже за стол сел, положил поверх крепкие руки. Основательно устроился, по-хозяйски, не на скорую руку дело решать пришел.

Странный получился у них разговор, путаный, без нужной ясности для Шутова, хоть и старался Иринархов, говорил много.

— Что-то не пойму я тебя, — признался хозяин, уставая от непривычного напряжения мысли. — Ты меня куда агитируешь? В религию, что ли, податься?

— А ты постарайся к этому слову иначе подойти, без того, как учили тебя, без предвзятости, — гнул свое гость. — Ты его прими как слово «душа». Душа-то у всякого есть. Вот к ней и оборотись. Ты не о друзьях своих думай, от них добра не жди. Ненадежны наши друзья и приятели. Господь так говорит: проклят человек, который надеется на человека.

— Тут он прав, — согласился Шутов, ощутив, как злорадное, горечью разбавленное чувство поднимается в нем, затмевая все.

— Вот видишь, — обрадованно подхватил Иринархов. — А господь не обманет, не предаст, не бросит в беде. Первая заповедь у нас: возлюби господа бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою, и всем разумением твоим.

— Хорошо все это, только ведь неверующий я, так что зря все…

— Да не зря, не зря. Вера придет, захотеть только надо, — надеждой обволакивал голос гостя, ласкал, приваживал.

— Что ж я там у вас делать буду? — сопротивляясь, не поддаваясь, с прищуром глянул на него Шутов. — Со старушками молитвы читать, песнопения всякие?

Иринархов вдруг выпрямился на стуле, подчеркивая торжественность, значительность того, что возгласит.

— Поначалу и попоешь, не убудет тебя. А потом сам учить будешь людей слову божьему. Пресвитером, может, сделаем тебя.

— Это вроде попа, что ли?

Еще слышалась усмешка в словах Шутова, но Иринархов наметано уловил и нечто новое — интерес, что ли. Будто коготком завязла птичка, не зная, не ведая, что пропасть ей теперь всей.

— Пресвитером, — отсекая насмешку, с ударением, с той уверенностью, которую дает убеждение в праве наставлять, произнес Иринархов. — Обеспечен будешь. Братья и сестры все сделают, в нужде не будешь. Дел-то всего — проповедь прочитать, просветить заблудших и ищущих, удержать в стаде да о пополнении позаботиться. Книг я тебе оставлю, какие нужно, почитай. Что запомнить — подскажу. Рядом буду, подмогну, а там найдутся люди — дальше поведут Христовой дорогой. Приемничек дадим, научу, что слушать…

— Какие книги, какие передачи? — насторожился Шутов. — Антисоветские? Тогда другого ищите.

— Ну зачем же так? — с укоризной покачал головой Иринархов. — Мы одно лишь слово божье проповедуем, души спасаем. Политика не наше дело. Вот я захватил… — он достал потрепанную книжку. — Вот — «Тайна счастья». Прочти, узнаешь, как взрастить плоды духа в своей жизни.

— Билл Грэм… Американец, что ли? — небрежно полистав книжку, спросил Шутов.

— Неважно, что американец. Известный баптистский проповедник, — уважение просквозило в словах гостя. — Ты только начни… На многое глаза откроет. Или это вот — «Несите весть им о Христе». — Чуть понизив голос, словно бы извиняясь, подсказал. — Сам понимаешь, такие книги у нас не издают. Так что не надо, чтобы чужие видели. Вообще-то там ничего такого…

Обвальным эхом отозвалась в Шутове эта фраза, совсем недавно сказанная им самим Жене. Но тогда было для красного словца, для пущей таинственности, дутого престижа ради, а тут — всерьез. Что-то шевельнулось в нем, какой-то несмелый протест, неясная мысль застучалась… Но Иринархов отвлек, сказав, не скрывая брезгливости:

— И вот что еще — брось ты по пивным шляться, не мозоль людям глаза. Невмоготу если, здесь пей, дома.

— А угощать ты будешь? — возмутясь, разом ощутив тяжесть мелочи в потном кулаке и став презирать незваного гостя, взвился Шутов. — У меня, может, другой радости в жизни нет!..

То ли Иринархов понял оплошность, то ли задумано так было у него, но он не спеша вынул из кармана десятирублевку и положил на край стола. Она скромно алела там, притягивая взор, и сразу заглохло, утихомирилось, отлегло у Шутова. Он судорожно сглотнул, кадык прыгнул под подбородком и вернулся на место.

Словно и не было ничего, Иринархов буднично, деловито сказал:

— Значит, с мальчиком этим, с Женей, и придешь на моленье.

— Что — и он с вами? — недоверчиво спросил Шутов. — Или мне…

— С нами, брат, с нами, — солидно кивнул Иринархов. — Многие еще с нами пойдут.

На самом дальнем участке заложили новую буровую. Саламатину надо было съездить туда вместе с Шутовым, да как на грех заболел шофер «газика», а попутного транспорта не предвиделось. Хотели уже отложить поездку, а тут Шутов вызвался:

— Давайте я за шофера. В свое время, на севере ездил. И права есть, только старые. Да тут автоинспектором не пахнет.

Саламатин помялся, покряхтел, недовольно поворчал, да очень уж надо было ехать — решился.

Дороги в песках не было. Рубчатый след тягачей впечатался меж барханов, да помятые, иссеченные гусеницами редкие кусты кандыма унылыми вехами отмечали путь к буровой.