Звон колокольчика раздался где-то в конце улицы.
— Слышишь? — спросила Элизабет, поднеся руку к груди.
— Что? — поинтересовалась Берта.
Она состроила гримасу и поморгала глазами, тем самым показывая, что не понимает, о чем речь.
— Да ничего особенного, — поколебавшись, ответила Элизабет. — Просто у меня есть ножницы, которые надо бы поточить.
Она почувствовала, что заливается краской, и выбежала из комнаты. Минуту спустя она рылась в ящиках комода и никак не могла найти эти самые ножницы, пока не выбросила на пол две трети хранившихся в комоде вещичек. Ее как будто охватила лихорадка. Щеки пылали, волосы растрепались, она накинула на плечи пальто и кое-как нахлобучила шапочку из меха выдры. От волнения чуть не забыла о ножницах, которыми, по правде говоря, никогда не пользовалась, считала их неудобными, но теперь ей казалось совершенно необходимым отдать их заточить, и она в несколько прыжков спустилась по лестнице, не заметив, что Берта наблюдает за ней с верхней площадки.
Оказавшись на улице, Элизабет на бегу вдела руки в рукава пальто. Со свойственной ее возрасту быстротой и ловкостью она обгоняла прохожих, соскакивая с тротуара на мостовую и минуя удивлявшихся ей почтенных дам и выведенных на прогулку озорных школьников. Когда добежала до конца улицы, колотье в боку заставило ее остановиться в портике какого-то дома и перевести дух. Через несколько секунд колокольчик смолк, и девушка с тревогой подумала, не потеряла ли она след точильщика. «Это было бы нелепо», — подумала она. И снова бросилась бежать, хоть в боку по-прежнему кололо.
И вот она оказалась под аркой небольшой площади, окруженной домами из розового кирпича, которые сохраняли достойный вид, несмотря на безобразившие их афиши и оставшиеся от утреннего базара груды мусора перед ними. По площади деловито сновали рабочие в блузах, грузившие на телеги железные опоры или вываливавшие мусор в водосточную канаву. Элизабет увидела подметальщика, и ей захотелось спросить у него, не видел ли он того, кого она искала, но этот крупный мужчина в деревянных башмаках, с красными ручищами и галльскими усами внушал ей страх; она все же прошла за ним несколько шагов, пока он взмахом метлы не запачкал ей туфли. Наконец она решила обратиться с тем же вопросом к проходившей даме, однако диковатый вид Элизабет, державшей в руке ножницы, произвел на незнакомку неблагоприятное впечатление, она смерила девушку взглядом и ничего не сказала.
Минут пять было потеряно. Но Элизабет не отчаялась и, увидев идущего навстречу мужчину добродушного вида, сунула ножницы в карман, состроила любезную мину и вежливо спросила, не видел ли он точильщика. «Точильщика? — переспросил он. — Молодого и пригожего точильщика? Нет, куколка!» И подмигнул из-под очков. От злости Элизабет топнула ногой. «Ах, точильщик, — сказала тогда рыжая толстушка в белом фартуке, — так он пошел налево». И рукой показала, куда именно.
И Элизабет пошла по узкой и длинной улице, пустынной в этот час; по обе стороны тянулись темные лавки, в глубине которых кое-где уже горели лампы, так как небо потемнело, словно перед бурей. По мере того как городской шум затихал за спиной, Элизабет все больше беспокоилась, то и дело говорила себе, что бесполезно упорствовать в своем намерении, но какая-то непреодолимая сила все же толкала ее вперед. Она редко отваживалась заглядывать в эту часть города; даже среди бела дня казалось, будто в этих домах гнездятся болезни и преступления, из года в год городские власти ставили вопрос, не лучше ли снести весь этот квартал, однако по тем или иным причинам приходили к выводу, что момент неподходящий.
Когда Элизабет стала слышать только шум собственных шагов, она остановилась. Перед ней была огромная балка, упертая комлем посреди мостовой и подпиравшая фасад дома, который почернел от дождей и двухвековой пыли. Маленькая темно-коричневая дверь хлопала на сквозняке и позволяла видеть пустой двор там, где кончался дышавший на ладан коридор. С замиранием сердца девушка сделала еще несколько шагов и рискнула заглянуть в скобяную лавку; в полутьме виднелась черная груда старых кастрюль, среди них тут и там поблескивал светлый металл, а рядом валялся на полу вырванный из журнала лист, красным пятном трепетавший от северного ветра, который поддувал из-под двери.
По другую сторону от балки лавка была попросторней, и там горела лампа с наполовину прикрученным фитилем. В этой лавке вроде бы торговали всем на свете, потому что с потолка свисали метлы, а на длинном темном прилавке коробки с галантерейными товарами соседствовали с кондитерскими изделиями, в углах было совсем темно, свет лампы дрожал, так что казалось, будто за ящиками с овощами кто-то шевелится, хотя там, конечно, никого не было.
Элизабет подумала, не зайти ли в лавку и спросить про точильщика, и уже взялась было за ручку двери, но в последний момент передумала. Неизвестно почему это заведение показалось ей ужасным; напрасно говорила она себе, что это самая обыкновенная бакалейная лавка, ее не оставляло впечатление, будто на длинном прилавке, окрашенном, точно гроб, в черный цвет, можно раскладывать не только свечи и сахар, но и куски человеческого мяса. И тут же Элизабет почувствовала, что ее со всех сторон окружает страх. Из осторожности она даже сняла шапочку из меха выдры, чтобы ею не соблазнился какой-нибудь вор, и обрадовалась, что на улице, кроме нее, никого нет. Потом спросила себя, а чего ей бояться, если она пойдет своей дорогой, но все же не могла отделаться от навязчивой мысли, хотя и не вполне определенной, о том, что где-то совсем близко ее подстерегает какая-то опасность.
И в эту минуту Элизабет услышала, как вдалеке залился колокольчик, весело и звонко, как, должно быть, звучал много веков тому назад. У нее так сильно забилось сердце, что она вынуждена была облокотиться на балку, но тут колокольчик вдруг замолк. Элизабет бросилась бежать в конец улицы. А там в лавках — ни огонька, лишь серый свет сочился между крышами. Оглядевшись, девушка увидела заброшенный проход, прикрытый железной решеткой, будто какой-то безумец хотел запереть в нем наводящий тоску зимний ветер, завывавший под темными сводами, а в конце прохода виднелась улочка, заворачивавшая за угол первого же дома. В этом проулке никто уже не жил. Стоило лишь посмотреть, и сразу было видно, что за высокими окнами черным-черно, стекла разбиты, ставни хлопают.
Снова зазвенел колокольчик, но уже слабее, словно устал бороться с приближавшейся ночью. На этот раз Элизабет без колебаний пошла по улице, змеившейся среди зачумленных лачуг, и вскоре со вздохом облегчения увидела огни большого проспекта, который тянулся вдоль старинной крепостной стены города. Облако белой пыли окутывало эти пустынные места и, казалось, безраздельно царило над безлюдной мостовой и широкими тротуарами с чахлыми деревьями по кромке. Справа возвышалась стена казармы, конек ее крыши терялся где-то в вышине, куда не доходил свет фонарей. Чуть подальше по другую сторону улицы мерцали огни маленького кафе, туда-то и направилась Элизабет.
Дело в том, что она увидела похожую на игрушку повозку точильщика; какой-то мальчишка в синем фартуке забавлялся тем, что тряс колокольчик, но делал это так неумело, что слышалось лишь жалкое бряканье. Подошли другие мальчишки, привлеченные шумом, обступили тележку и начали вырывать друг у друга висевший на цепочке колокольчик, но тут дверь кафе отворилась, и показалась голова точильщика — ребятня бросилась наутек. Элизабет подошла к кафе в тот момент, когда дверь снова закрылась. Она была напугана неразумностью своего поступка. Уйти так далеко от дома затем лишь, чтобы отдать в заточку ножницы! Точильщик наверняка узнает ее. Что он подумает? Нет, она ни за что на свете не осмелится поглядеть ему в глаза, она слишком хорошо себя знала и могла с уверенностью сказать, что убежит, если он вдруг выйдет из кафе. Не остается ничего другого, стало быть, как вернуться домой с тупыми ножницами в кармане.
И все же она не решалась уйти. Надо было по крайней мере еще раз взглянуть на точильщика. С этой целью девушка подошла к окну кафе и поднялась на цыпочки, чтобы заглянуть в зал поверх закрывавшей нижнюю часть окна занавески. К сожалению, запотевшее стекло не позволяло много увидеть, но она услышала, как молодой человек громко говорил и хохотал с товарищами. На этот раз Элизабет вслушивалась в разговор незнакомых людей с непонятным ей самой удовольствием, ей нравились грубость и сила, придававшие особую выразительность словам захмелевшего гиганта. А ровная манера, в которой разговаривали с ней в семье господина Лера, казалась ей теперь бесцветной и жеманной. Прижавшись носом, она видела сквозь запотевшее стекло только тени; вспомнила длинный кожаный фартук, нижний край которого при ходьбе бил точильщика по ногам, вспомнила чуточку небрежную походку молодого человека, его крепкие руки, белозубую улыбку, и ей захотелось посидеть с ним вместе в этом маленьком кафе, где пахло вином и табаком, слушать незамысловатые шутки и смеяться, хохотать во все горло, как эти люди, ведь они казались ей такими счастливыми. К ее удовольствию сразу же примешалась тоска по жизни, за которой она наблюдала лишь таким неудобным способом — через запотевшее стекло. И меж тем она чувствовала себя ближе к точильщику и его друзьям, чем к госпоже Лера и ее дочерям, к мадемуазель Бержер и сонатам Клементи. До этого вечера Элизабет никогда в жизни так остро не ощущала жесткие ограничения, сдерживавшие порывы ее наивной души, и теперь по щекам ее покатились слезы. Из нее хотели сделать благовоспитанную девицу, но теперь, в пасмурный декабрьский вечер, у окна кафе стояла и тихонько плакала от любовной тоски девушка из народа.
