К этой безмолвной, без птиц, без солнца развалине мы возвращались снова и снова. Тут мы могли делать все, что хотели, тут давали выход всем своим разрушительным силам и, что довольно странно, нас никто не трогал. Лишь позднее узнали мы историю этого места: то был дом палача Бычьего Перекрестка, он жил тут с сыном, исполняя свое ремесло, и тут потом покончил с собой.
Коттедж в лесу был выбран специально, поближе к месту работы, но не на виду. Времена были голодные, днем палач постоянно был чем-нибудь занят, человеком он был осмотрительным и умелым. А ночь за ночью он брел на вершину холма, чтобы загрузить виселицу каким-либо местным преступником. По заведенному порядку, согласно судебному решению, однажды штормовой, темной ночью он повесил дрожащего мальчонку. Привыкнув работать в темноте, палач быстро справился с парнишкой, но задержался, чтобы раскурить трубку. Он уже повернулся, чтобы уйти, но в этот момент облака освободили луну, и виселица ярко осветилась. В омытом дождем лице, которое, склонившись, смотрело на него, палач узнал собственного сына. Человеку, который стоял рядом, он не сказал ничего. Он вернулся домой, в свой коттедж, вбил в стену крюк, накинул петлю и повесился.
С тех пор никто не жил в доме Палача, который разрушался на дне Мертвого оврага, там, где мы играли, грызли яблоки, качались на крюке и крушили стены…
Примерно с пяти лет или около того, я свел знакомство с несколькими соседями — в большинстве своем изгои по одежде и поведению — их я помню до сих пор по именам и их деяниям. Например, Чарли-Капустная Кочерыжка, Альберт-Черт и Перси-из-Пейнсвика.
Чарли — Капустная Кочерыжка был местным драчуном — неистовый, в вечных крагах свинарь с изможденным лицом, который жил только ради своих свиней и драк. Он был питательной средой всех ссор, происходя из породы тех мужчин — прирожденных бойцов, которые способны родить состояние войны из ничего, лишь жаром своего упорства, ежедневно поливая поле боя собственной кровью. Каждый вечер он выходил, вооруженный дубинкой, готовый ударить любого первого встречного мужчину. «В чем дело, Чарли? Ей-богу, мы с тобой не ссорились». «Трах!» — рявкал Чарли и бил наотмашь. Мужчины падали с велосипеда или бешено крутили педали назад, если замечали Чарли издали. Горбоносый, с волосатыми руками, он выглядел, как сухопутный викинг; еще у него была привычка стоять около паба, вертя огромной дубиной над головой и приговаривая: «Трах! бах!», как мальчишка в комиксе, вызывая на бой всех входящих. Ему часто пускали кровь, но и он успевал покалечить многих до того, как уползал домой, назад к своим свиньям. Чарли-Кочерыжка, как и козел Джонса, вынуждал деревню запирать двери.
Альберт-Черт — глухонемой попрошайка с черным, как у жука, телом, короткими ногами и кукольным ртом — возмущал спокойствие по-другому. Его придурковатый взгляд обладал необычайной силой и оставлял в каждой душе чувство тревоги. Говорили, что он мог одним взглядом обесчестить девушку, а мужчину лишить его мужской силы или отнять разум и вызвать любые домашние неурядицы. Поэтому, когда он приходил в деревню попрошайничать, люди, издали услыхав его приближающиеся горловые музыкальные изыски, выкладывали деньги и пищу на огороды и запирались от него в уборных.
Перси-из-Пейнсвика, со своей стороны, был клоуном и денди, хоть и оборванцем, он обычно приходил из-за холмов во фраке и леггинсах, чтобы навестить местных красоток и заставить их визжать от удовольствия и потрясения. У него было острое, розовое лицо и легкое тело танцора, девушки следовали за ним повсюду, подбивая его на все более дерзкие фантазии, прикалывая ленточки к ласточкиному хвосту его фрака. Время от времени он привставал на носки и выхлестывал что-то быстро и четко сквозь улыбающиеся губы — и девушки с визгом бросались прочь с пылающими лицами. Возбужденные, недоумевающие, они рассыпались по кустам, переспрашивая друг друга, возможно ли, что Перси мог сказать такое? Это был мягкий, живой, красиво двигающийся человек, но он рано умер от воспаления мозга.
Был еще Вилли-Рыба, который появлялся по пятницам и, предлагая рыбу, шел от двери к двери с корзинами макрели, такой древней, что даже наша семья не могла ее есть. Вилли был мужчиной с распущенными губами и печальными глазами — ведь из-за своей работы он потерял девушку. Он всегда задерживался около нашей двери, легонько стучал или царапался и потом, привалившись к косяку, обязательно долго с горечью рассказывал, как это произошло. Ведь транспорт был ужасным, а море так далеко; и правда заключалась в том, что от Вилли шла страшная вонь.
Среди других я помню Тома-Слона, который продавал корневища для топки. Были еще Гарри-Заячья Губа, Девис-Тормозной Башмак, Филл-Кулак и Проспер-Улыбунчик. Первые три из перечисленных относились к племени орбитальных бродяг, а последний был фермером-психом. Я думаю, мало найдется таких невезучих людей, как он; потому что, с одной стороны, он относился к ярым меланхоликам, ненавидящим все человечество, а с другой — непонятный паралич перекосил его рот не сходящей, сияющей улыбкой. Поэтому каждый, с кем он сталкивался, приветствовал его, согретый этой улыбкой. И, озаряя сияющим ликом, он каждого посылал к черту.
На Бычьем Перекрестке в дневное время тоже существовали две замечательные личности: Джон-Джек и Эммануэль-Двойник. Джон-Джек проводил все свое время около указательного столба Бычьего Перекрестка, мрачно озирая Уэльс. Молчаливый, суровый, с типично славянским лицом, он жил со своей сестрой Ненси, которая родила ему своим чередом пятерых ребятишек замечательной красоты. Эммануэль-Двойник, наоборот, был мягким, очень пожилым человеком, который шил себе одежду из госпитальных одеял и жил неподалеку с лошадью.
Эммануэль и его пегий имели очень много общего, вплоть до того, что вместе пользовались кухней, и почти каждый вечер люди могли лицезреть две седые головы, выглядывающие из кухонного окна. Старик, когда его встречали одного, казалось, обитал уже вне земли, он выглядел таким светящимся и отстраненным, что девушки взяли за обыкновение петь ему при встрече:
Приди, приди, Эмм-а-ну-элъ!
Освободи же Из-ра-элъ!..
При этом он кивал и ласково улыбался им, двигая губами в такт гимну. Он был уже так стар, так далек уже и так чужд земному, что я никогда не сомневался, что гимн был его собственным. Он использовал небесно-голубые одеяла и имя его было Эммануэль; легко было поверить, что он и есть Бог.
Долгим, жарким летом 1921 года суровая засуха поразила страну. Родники пересохли, колодцы были полны лягушек, а обычно вкусная вода от нашего кухонного насоса шла коричневой и имела привкус гвоздей. Хотя эта засуха оказалась лишь неким разнообразием для моей семьи, она обернулась бедствием для остальной деревни. Бесконечные недели небо оставалось горячим и голубым, деревья высохли, урожай на полях сгорел, а старики говорили, что солнце сошло со своего курса и что все мы очень скоро умрем. Повсюду молились о дожде; но не в нашей семье, так как именно дождя мы боялись больше всего на свете.
По мере того, как продолжалась засуха, моления забросили и стали предприниматься, скорее, дьявольские шаги. Наконец, на самую высокую вершину промаршировали солдаты с ружьями и начали палить по проплывающим облакам. Когда я услышал эти сухие залпы, звучащие как удары палки в тишине, я понял, что наше долгое сосуществование с засухой закончилось. И точно — от молитв ли, от стрельбы или просто от возврата естественного природного явления, только засуха вскоре прекратилась и начался дождь, да такой, какого никогда не бывало прежде.
Вспоминаю, как однажды ночью проснулся от крика Матери среди будоражащих унылых звуков темноты и скрипа мечущихся под штормовым ветром деревьев. Ужас, древний ужас вернулся снова, и, как обычно, среди ночи.
— Вставайте! — кричала Мать. — Оно идет! Вставайте, или мы все утонем!
Я слышал, как она колотит в стену, чтобы усилить призыв. Когда Мать сообщала об опасности, никто не задерживался в постели, обдумывая, что бы это могло быть, причина была не нужна; каждый мгновенно вскидывался, выскакивал из кровати и мчался вниз вместе со всеми.
