Грузовик вернулся быстро – похоже, бойцы действительно неслись сломя голову, лишь бы поменьше маячить на опасных улицах. Поэтому сапёр – худой усатый прапорщик средних лет – имел вид не слишком бодрый.
В кузове его растрясло, бинты отмокли кровью, лицо было бледным с прозеленью. В ворота склада его пришлось заносить двум крепким бойцам. Тем не менее буквально через полчаса нетерпеливо ходящий туда-сюда Карасов уже смог спуститься в помещение. Сапёр сидел внутри, привалившись спиной к стене, и выглядел очень усталым.
– Что скажешь? – спросил его полковник.
– Минировал профи, но не сапёр. Скорее, обученный дивер. Школа наша, не варяг. Делал с расчетом на извлекаемость, оставлял себе возможность вернуться. Одна установка напоказ – всё равно, что написал «осторожно, мины», вторая – серьёзная и с сюрпризом. Теперь всё чисто.
– Понятно. Молодец, отдыхай.
Карасов быстрым шагом направился в глубь помещения. Задержавшись на секунду перед приоткрытой потайной дверью за пожарным щитом, он достал из кармана яркий маленький фонарик и решительно шагнул в тёмный коридор.
Несколько лет назад
Про Карасова в Управлении говорили, что он лишён нервов. Впрочем, также про него говорили, что он лишён совести, чести, сострадания и вообще любых чувств. Это было не совсем так. Его всю жизнь влекло одно чувство – непереносимость неэффективности. Он был одержим странной формой перфекционизма – всё должно быть организовано максимально эффективным образом. Цель деятельности вторична, методы – вообще неважны. Но любая цель должна быть достигнута <i>правильно</i>, иначе Карасов испытывал тот же мучительный внутренний дискомфорт, который нормальному перфекционисту доставляет незаправленная кровать. Поэтому Карасов не любил людей – они были постоянным источником бардака и неэффективности. Они всё путали, опаздывали, не выполняли заданий или выполняли их не так, у них всё время были какие-то проблемы, эмоции, метания, рефлексии, праздные размышления… Он, конечно, к этому привык, как привыкает слесарь к кривому ключу, – учитывал человеческий фактор при планировании, закладывал в сроки люфт на необязательность, в финансирование – излишек на жадность, старался учитывать эмоции исполнителей… Но как же это его бесило!
В личную команду он подобрал людей туповатых и простых, но исполнительных. Люди-инструменты, одной функции. Однако и это не спасало – они требовали слишком плотного руководства, слишком детального инструктажа – и всё равно не могли верно отреагировать при изменении обстановки. В общем, Карасов страдал от несовершенства человечества. Но он с этим справлялся. Любую проблему с любым человеком на самом деле разрешить очень легко – нужно просто его убить. Это самый эффективный метод, и этим он Карасову нравился. Чистая математика – чем меньше переменных в уравнении, тем ближе решение. Он это так и называл: «Сокращение переменных». Карасова напрасно считали жестоким – он просто ненавидел лишние сложности. Жаль, что не всё и не всегда можно было решить этим легким, красивым и простым способом…
Когда взяли Чёрного, в отделе, занимавшемся темой «перемещённых территорий», воцарилось ликование, однако Карасов его не разделял. Он видел, что это новая переменная, которую сократить не удастся. И ещё – он чуял подвох… Их всегда так и называли – Чёрные и держали за некую константу темы, важную, но недоступную. Заполучить Чёрного живьем никто и мечтать не мог.
Поэтому сначала даже не знали, что с этим пленником делать. Никто не мог войти в комнату, где его держали, – жуткая психосоматическая реакция на присутствие странного существа, сильнейшая идиосинкразия с тяжёлой симптоматикой. Некоторые падали без сознания, некоторых безудержно рвало, другие теряли контроль от ярости и пытались его убить. Проявления были похожи на арахнофобию в самых крайних формах.
– Мне иногда кажется, что мы поймали самого дьявола… – сказал кто-то из сотрудников.
Но он был неправ – никого они не поймали. Чёрного Управлению буквально скормили, кинули как наживку, которую нельзя не заглотить. Карасов это знал наверняка – но ничего не мог поделать. От таких подарков не отказываются, даже если они с бомбой внутри. Для отдела это было все равно как если б в 41-м разведке СССР вручили живого Гитлера, перевязанного ленточкой и с яблочком во рту. И кажется, только Карасова больше всего нервировал вопрос – кто ж это такой добрый, такие подарки делает? И что он запросит в отдарок?
Получить от Чёрного информацию на самом деле оказалось удивительно просто – достаточно было спросить. Найти человека, который переносил его присутствие и мог задавать вопросы. Человек нашёлся – и даже не было особенно удивительным, что это тот же человек, который курировал тему. Тот, кто давным-давно привел на неё Карасова. Тот, кто знал такие глубины и был вхож в такие верха, что у Карасова дух захватывало.
Чёрный, кажется, совершенно не понимал значения слова «тайна» – он отвечал на любой заданный вопрос. Скупо, но точно, если вопрос для него имел смысл. Если нет, просто молчал. На русском языке – хотя мог, кажется, на любом. Голос его был странен и лишён обертонов, но отчетлив и разборчив. Он не пытался убежать, ни о чем не просил, ничего не ел и не пил, говорил, только когда спрашивали, и только – о чём спрашивали. Это был действительно подарок невообразимой щедрости – все то, о чём смутно догадывались, к чему шли ощупью, что выковыривали крупицами из тонн информационного мусора в старых архивах, о чём только мечтали узнать – вот оно, легло перед ними. Только спроси.
Спрашивали. Как теперь понятно – не то спрашивали и не о том.
Карасов и сам оказался в достаточной степени иммунен к присутствию Чёрного – не исключено, что и это не было случайностью в этом пронизанном странными внутренними связями деле. Но всё же ему становилось не по себе – как будто суёшь руку в банку с пауками. Даже если не страдаешь арахнофобией – всё же неуютно. Куратор же, кажется, не испытывал вообще никаких неудобств. Он входил в комнату с неподвижно сидящим и смотрящим перед собой Чёрным, брал стул, разворачивал его спинкой вперёд, садился и часами задавал вопросы. Иногда Чёрный коротко отвечал. Но чаще молчал. Никто не знал, о чём беседует с ним куратор, – стены допросной были звуконепроницаемы, а микрофоны отключены. Карасов смотрел на этот странный допрос через стену с односторонней прозрачностью, и рука его сама тянулась к клавише включения звука. Однажды он не выдержал, нажал, но микрофоны оказались заблокированы.
Вообще, в теме перемещённых территорий разделение уровней доступа было самым жёстким из всех дел, к которым когда-либо имел отношение Карасов. Он мог только строить предположения, исходя из редких крупиц информации, полученных сверх открытого ему по должности, и смутно догадываться о том, какие же глубины от него скрыты. К сожалению, его личные допросы были малопродуктивны – сидя со списком вопросов от куратора (нести «отсебятину» строжайше запрещалось), он, перебарывая дискомфорт от давящего присутствия чужого существа, тупо долбил по многостраничному списку, где одни и те же вопросы повторялись в разных формулировках, ничуть не сомневаясь, что в его случае микрофоны как раз работают исправно.
