А. Ему не надо, чтобы был атомный взрыв. Гл. обр. потому, что а) это значит, что ученый вышел с заранее обдуманным намерением и оное претворил в жизнь, пронеся идею невредимой и неизменной через всю Зону; вот если бы он вышел с этой идеей и в ходе перехода ее изменил, тогда другое дело (или, если бы он вышел с другой идеей, а в конце пришел к выводу о взрыве, тогда тоже другое дело), б) Зону вообще не надо взрывать (я сказал ему, что речь идет о Машине Желаний, но он возразил, что это все равно), ибо она, Зона, есть квинтэссенция нашей жизни. Тут, естественно, у меня глаза на лоб полезли.
Б. Для него сценарий очень пестр, его надо ускучнять. Больше всего ему понравился телефонный разговор (только содержание должно быть другое) и сцена, где двое спят, а один на них смотрит. Эту сцену (сна) он хочет сделать очень длинной.
Впрочем, ближайшее его действие будет: утвердить это на худсовете как первый вариант, а потом все обсудить заново и дать нам конкретные указания. На чем и порешили. Этим он будет заниматься сам.
2. Пришло из ЦК ВЛКСМ письмо след. содержания:
«Уважаемый Аркадий Натанович! Ваше письмо рассматривается в Отделе пропаганды и агитации ЦК ВЛКСМ. О результатах Вы будете информированы. Зам. зав. Отделом пропаганды и агитации ЦК ВЛКСМ Л. Паршин». Подпись неустоявшимся почерком.
3. У меня к тебе вопрос. Пошел я на книжку за деньгами и обнаружил, что после 10 ноября прошлого года у меня всего два поступления: 118 р. из ВНР и 704 из Студии. Кажется, должны были быть еще. Или я ошибаюсь? Посмотри у себя и сообщи.
Вот пока все.
Жму, обнимаю. Твой Арк.
Приветы Адке и Андрею.
О сложностях взаимоотношений с Тарковским БН вспоминал:
Из: БНС. Комментарий к пройденному
<…>
Главная трудность заключалась в том, что Тарковский, будучи кинорежиссером, да еще и гениальным кинорежиссером вдобавок, видел реальный мир иначе, чем мы, строил свой воображаемый мир будущего фильма иначе, чем мы, и передать нам это свое, сугубо индивидуальное видение он, как правило, не мог, — такие вещи не поддаются вербальной обработке, не придуманы еще слова для этого, да и невозможно, видимо, такие слова придумать, а может быть, придумывать их и не нужно. В конце концов, слова — это литература, это высоко символизированная действительность, совсем особая система ассоциаций, воздействие на совсем иные органы чувств, наконец, в то время как кино — это живопись, это музыка, это совершенно реальный, я бы даже сказал — беспощадно реальный мир, элементарной единицей которого является не слово, а звучащий образ…
Впрочем, все это теория и философия, а на практике работа превращалась в бесконечные, изматывающие, приводящие иногда в бессильное отчаяние дискуссии, во время коих режиссер, мучаясь, пытался объяснить, что же ему нужно от писателей, а писатели в муках пытались разобраться в этой мешанине жестов, слов, идей, образов и сформулировать для себя наконец, как же именно (обыкновенными русскими буквами, на чистом листе обыкновеннейшей бумаги) выразить то необыкновенное, единственно необходимое, совершенно непередаваемое, что стремится им, писателям, втолковать режиссер.
В такой ситуации возможен только один метод работы — метод проб и ошибок. Дискуссия… разработка примерного плана сценария… текст… обсуждение текста… новая дискуссия… новый план… новый вариант — и опять не то… и опять непонятно, что же надо… и опять невозможно выразить словами, что же именно должно быть написано СЛОВАМИ в очередном варианте сценария.
<…>
Андрей Тарковский был с нами жёсток, бескомпромиссен и дьявольски неуступчив. Все наши робкие попытки творческого бунта подавлялись без всякой пощады и неукоснительно. Лишь однажды, кажется, удалось нам переубедить его: он согласился убрать из сценария и из фильма «петлю времени» (которую мы сами же для него и придумали — монотонно повторяющийся раз за разом проход погибшей некогда в Зоне бронеколонны через полуразрушенный мостик) — этот прием почему-то страшно его увлекал, он держался за него до последнего, и только соединенными усилиями нам удалось убедить его в том, что это банально, общеизвестно и тысячу раз «было». Он согласился наконец, да и то, по-моему, только оттого, что ему пришлась по душе наша общая идея: в Зоне должно быть как можно меньше «фантастики» — непрерывное ожидание чего-то сверхъестественного, максимальное напряжение, вызываемое этим ожиданием, и — ничего. Зелень, ветер, вода.
В конце января Борис Штерн обращается к БНу с просьбой посетить его семинар в марте — но инкогнито. 3 февраля БН отвечает:
Из архива. Из письма БНа Б. Штерну
<…>
Вашу идею приезда приветствую вполне. Но:
1. Никаких гарантий, что буду именно в марте, в указанные Вами дни, на месте. Возможно, в конце февраля буду знать это точнее. В конце концов, я полагаю, с этим уладим.
2. Что за бред с инкогнито? Я этих всех розыгрышей, шюток и разнообразных интрижек ненавижу (так, кажется, говорили, когда-то в Одессе?). Семинар относится к Вам прекрасно — с одной стороны. Если семинар захочет топтать, так и будет это делать, независимо от разных там инкогнито. И вообще, что за фокусы? Или Вы отвечаете за то, что написали, или — нет. Или Вы хотите знать, что об этом думают коллеги, или — опять же нет. Все перечисленное — с другой стороны. При чем же здесь инкогнито? Нет уж, роднуля, извольте явиться во всем блеске обмундирования, с открытым забралом и соответствующим девизом на щите. Тоже мне — Дездишадо[191], «Черный Рыцарь забрал мое сердце в полон…»[192] И тут я выхожу на арену — весь в белом. Знаете этот анекдот? Так он — про Вас.
Вы, кстати, со Славой Рыбаковым не переписываетесь ли? Очень славный мальчик, и очень талантливый. Последнее время так и рубит повесть за повестью — одна другой краше. И тоже страшно нуждается в обмене эмоциями и опытом.
<…>
Письмо Бориса брату, 6 февраля 1976, Л. — М.
Дорогой Аркаша!
Очень интересное письмо! Что ж, ничего неожиданного, согласись, не произошло. Конечно, хотели бы мы другого, но ведь мы имеем дело с титаном — что с него взять? Я вполне удовлетворен развитием событий. Пусть он выбивает очередные проценты, и пусть он предлагает конкретное. Ему теперь есть над чем подумать. Два вопроса по этому разделу:
191 В. Скотт, «Айвенго»: «…девиз на его щите изображал молодой дуб, вырванный с корнем; под ним была надпись на испанском языке: „Desdichado“, что означает „Лишенный наследства“» (гл. 8).
192 Песня из повести Дж. Б. Пристли «31 июня».
1. Сколько ты ему вручил (т. е. сколько я теперь тебе должен)?
2. А как он отнесся к повороту с Шухартом? К рюкзаку с деньгами? Безотносительно к атомному взрыву?
Письмишко, значит, в ЦК ВЛКСМ наше дошло. Что ж, посмотрим. Ответ, надо сказать, холодноватый, но, с другой стороны, я и такого не ждал.
Теперь по поводу гонораров. С 10 ноября 1975 у меня, кроме тобою перечисленного, имеют место следующие поступления:
Из ВААПа 598 р. с копейками за «Малыша» в ГДР и ПНР (ноябрь).
Из ВААПа же 350 р. с копейками… впрочем, пардон, деньги пришли на книжку без сопроводительной бумажки, так что это только я лично предполагаю, что они из ВААПа и выданы за ДоУ на эстонском языке (самый конец декабря). Больше ничего не поступало.
Когда пойдешь в ВААП выяснять про эти деньги, обязательно спроси, какова судьба денег из ГДР, которые мы попросили (помнишь?) перевести в банк в виде валюты. Это было, по-моему, в мае прошлого года, когда я приезжал в Москву. (Речь шла о паре сотен рублей, кажется.)
У меня никаких новостей нет, только ужасно одолевают посетители. Я гоню их в шею, прямо с порога, но они валят валом со своими слюнявыми объятиями.
Написал наше с тобой интервью для «Ленинских Искр». Отослал.
Да! Может, к тебе еще раз нагрянет поляк из Варшавы с марочками для меня. Ты уж извини, христа ради, но вся беда в том, что командировочные все едут в Москву и почти никто — в Ленинград.
