В тот момент, когда мой молодой муж захлопнул эту дверь на удерживавшей его моей руке (уже тогда — рука?) ради Аделины, Алины, Аннетты, Анни, Анник, Анны (привожу в алфавитном порядке лишь первые имена из «каталога»), боль была нестерпима; потом с годами боль утихла, я просто перестала чувствовать руку, потому что кровообращение в изувеченных пальцах так и не восстановилось.

И вот неожиданно, через двадцать пять лет, тюремщик мой распахнул дверь: забытая боль становится такой нестерпимой, что причиняемые ею мучения превосходят все, что только можно было себе вообразить: крики, стоны, слезы — пусть бы никогда эту дверь не открывали! Но время делает свое дело, кровообращение восстанавливается, опухоль спадает, становится не так больно, потом и вовсе не больно… Может быть, конечно, останется шрам или одна-другая сломанная кость… Но это не столь дорогая цена за вновь обретенную свободу, когда можешь снова увидеть улицы, витрины магазинов, сады, когда снова можешь собирать цветы, звезды, времена года, людей… И начинаешь удивляться, как это я могла согласиться прожить двадцать пять лет с пальцами, зажатыми между дверью и косяком? Зачем я так долго терпела?

Но терпишь, потому что любишь. Потом терпишь из-за детей. В конце концов начинаешь терпеть, потому что терпел, сдаться после стольких лет — что может быть глупее? Хотя, возможно, когда устаешь от несчастий, то и боль притупляется… Я не могу сказать теперь, когда страдание уже не столь остро, как я должна была страдать.

И если я страдаю сейчас, то совсем не уверена, что из-за любви, — мне кажется, что я ненавижу его оранту больше, чем люблю его… Может быть, мне легче было бы перенести расставание, если бы мой муж держал нас обеих, ее и меня, на одинаковом от себя расстоянии? Были бы две «бывших», и ему не надо было бы спрашивать себя, к какой же из двух склоняется его сердце, он бы не любил ни одну, ни другую… Предположение безумно, но это уже прогресс: еще несколько месяцев назад я даже и подумать не могла, чтобы он меня бросил. Теперь, если я и злюсь на его итальянку за то, что она оказалась в выигрыше, то нахожу утешение в собственном проигрыше — в конце концов, веревку отпустила я сама.

Ну же, надо закончить линьку, сделать перелицовку, сбросить старую кожу! Мне хочется свить новый кокон, и хороший: обустроить, в конце концов, «супружескую спальню», с ремонтом которой меня все торопили. Ну вот, он теперь почти сделан: договариваюсь с малярами, один даже пообещал прийти, скоро, ну, как только закончу, «точно приду!». Может быть, и правда придет?

Но я пока что не выбрала ни цвет обоев, ни занавески. Потому что… Потому что не было ничего на свете синее глаз моего мужа, ничего синее его глаз и рыжее его волос; как мне, женщине из пепла, женщине из снега выбирать цвета, когда я лишилась его сияния, — на ощупь? Не надо торопиться. Пожилая дама учится ходить… Начну с очень нежных цветов, чтобы не напугать себя: зеленовато-миндальный, «вьё роз», светло-голубой. Или можно выбрать более сладкие, сусальные: мандариновый, малиновый, вишневый, сливовый. От одного названия во рту становится полно слюны — когда я решу уйти из снегов или они сами по себе сойдут, мне бы хотелось оказаться посреди спелых фруктов, жить прямо во фруктовом саду… О, с черными тряпками покончено: да здравствуют фисташковые блузки, лимонно-желтые платья! Каждому захочется откусить от меня кусочек… «Разве прошло для меня время любви?»

Я — сама безмятежность. Скоро стану ею. Пока что, конечно, положение не стабильно — то вверх, то вниз; когда я оказываюсь внизу, то меня мучит вопрос, любил ли он меня когда-нибудь; когда настроение подскакивает, то мне хочется выяснить, может ли он действительно перестать любить меня…

Безмятежность, по утверждению словаря, — это нечувствительность к страстям. Отсюда вывод: я не безмятежна, но наверняка спокойнее, чем была. Бывает даже, я отключаю автоответчики. Если белье мое благоухает лавандой, кухня — ванилью, то я выхожу на связь с миром: ведь нужно же, чтобы я время от времени брала трубку из-за судей, адвокатов, из-за «процедуры развода», или я ошибаюсь? Я даже теперь разговариваю с ним, с моим «противником», — налоги, инвентарные вопросы, переезд. За каждую из этих встреч на нейтральной территории (какой-нибудь ресторанчик для любовников со скатертями из органди и лентами на лампах) я платила потоками слез, особенно если мы смеялись вместе или он нежно касался моего запястья. Рыдала я трижды. И остановиться не могла… Но после ненастья наступает хорошая погода — облака нынче вечером так легки!

Прошлое уже начинает отдаляться от меня, это — другая страна, она ярче той, в которой я теперь живу, теплее, веселее, в этой стране на каждом углу натыкаешься на рыжих, как белки, юношей с большими нежными глазами, хитрыми и восхищенными… Я счастлива, что сумела побывать на этой экзотической земле, я вспоминаю о ней, но не жалею ни о чем, что там видела, ни о чем из того, что там оставила; даже будь это возможно, я бы не хотела туда возвращаться. Я устала от путешествия. В моем возрасте стоит осторожно относиться к дальним странствиям, лучше вернуться к своим корням, подумать о доме. Чай с бергамотом, цветы в вазах, душистые простыни, шелковые, легкие, — в собственной комнате для меня достаточно места.

Вот уже почти два года, как муж оставил меня… Зимы проходят и становятся похожими одна на другую, но я остаюсь сама собой. Чем больше снимаю я с себя одежд, тем толще становится моя кожа. Среди холода, одиночества моя не защищенная ни одеждой, ни доспехами кожа привыкает к ветрам и непогодам, мускулы крепнут. Я чувствую, что становлюсь крепче внутри. А снаружи, когда я выхожу из дома в непогоду, снег начинает казаться мне мягким, теплым, чувственным. Он все скрадывает. Острые углы сглаживаются, на месте крыльца с десятью ступеньками — мягкий холм, дома под своими крышами с занесенными снегом коньками похожи на грибы, а на террасе на медицинской вазе — снежная шапка, как будто страусиное яйцо на подставке для яиц. Ели сбиваются в овечьи стада, кедры заворачиваются в шубы. И в свежем, липком снегу поскрипывают мои шаги. Чего мне бояться? Все вокруг мягкое, пушистое, эти земли как будто обернулись котом, чтобы получше приручить меня.

Снега и тьма стучат в мою дверь — я приветствую их.

Я мертвая. Или, скорее, как говорят дети, «померла». Я мертвая, но «помирать» перестала. «Я умерла» — в прошедшем времени совершенного вида.

Впрочем, поскольку я ничего не делаю наполовину, умирала я дважды с интервалом в восемнадцать месяцев. Из такого количества расставаний с жизнью целой не выйти. Умерла наивная влюбленная женщина, взращенная в верности и уверенности, и та, что описывает сегодня обе случившиеся с ней кончины, — это совершенно другой человек: та, что умерла, не смогла бы сделать это так отстраненно, если уже не получилось райских кущ…

Первая смерть настигла меня в больнице. Меня только что туда доставили, чтобы в срочном порядке чинить сломанную руку. Время было ночное. Муж, напуганный собственной жестокостью, смущенный и притихший, никак не мог уйти из зала ожидания, откуда никто не осмеливался его извлечь… Мне распилили кольцо, которое он подарил на помолвку, и совершенно одну, в больничной рубашке, стали возить от одного врача к другому, и всюду мне приходилось ждать одной в заснувшем здании. Когда, наконец, в хирургическом блоке появился заспанный и хмурый хирург, Ким заставила меня лечь на операционный стол: «Don’t worry!» И вот тут-то и заявила о себе первая неприятность — ее микстура, микстура, которой Ким по своей доброте напоила меня двумя часами раньше, как из соски, этот любовный эликсир сострадания не давал теперь возможности провести общую анестезию. «И только подумать, — стонал анестезиолог, — пациент (это я — „пациент“) двенадцать часов не ел, и у нас его напоили этой гадостью!»

— Может быть, тогда подождать до завтра? — робко предложила я.

Нет, такие переломы не могут ждать, а хирург, которого вытащили из постели, — тем более. Решили обойтись местной.