Мое прошлое разлетается на куски при малейшем прикосновении… Что же до дня нынешнего, то это состояние «беспорядочной стрельбы», потому что враг наносит мне раны так часто, как ему хочется, — достаточно одного слова, ничтожной интонации, вздоха. Я слепа, но слышу хорошо: вот уже не первый месяц я замечаю, что, когда я звоню к нему в офис, секретарша как-то странно мне отвечает. О, ничего конкретного, за ее обычной вежливостью — какая-то напряженность, неестественность; я ничего не могу понять, ведь мы знакомы двадцать пять лет. Я относила это за счет ее удивления, даже боли, которую она могла испытать, услышав о нашем разводе… Но отчужденность не уменьшалась, а, наоборот, только возрастала; вскоре мне уже не удавалось соединиться с мужем, когда я хотела поговорить с ним о детях или уточнить денежные детали (налоги, изменения в подписке).
— Я не могу вас соединить с господином Келли, у него посетитель, — нервно сообщала она, или же: — Ничего не выйдет: он только что ушел на совещание.
— А завтра утром? Могу ли я перезвонить завтра утром?
— М-м-м, подождите… Завтра… завтра… К несчастью нет, у него деловой завтрак…
— А днем?
— Наверняка нет: он едет в Брюссель! (Тут проскальзывает торжествующая нота, в голосе слышится смешок — в конце концов она сказала мне правду и довольна.)
— А на следующей неделе? — настаиваю я. — Когда, вы думаете, я смогла бы… не побеспокоив его…
— О, у господина президента очень тяжелая неделя: конференции, поездки… Я, честно говоря, не знаю, когда бы он мог выкроить время… Сожалею…
Вежливо, но непреклонно. Круговая оборона, я обречена на отступление.
— Странно, — сказала я старшему сыну, — интересно, не давал ли твой отец инструкций секретарше, чтобы она не соединяла его со мной…
Надежда делает людей глухими: когда сомнение стало уже непозволительной роскошью, я все еще рассматривала правду лишь как возможную гипотезу!
В тот же вечер сын обедал с отцом; вернувшись домой, он принес подтверждение моим подозрениям: муж отдал распоряжение возвести плотину против моих звонков… Да возможно ли это? Секретарша, которая знала меня с незапамятных времен, при которой родились все наши дети, значит, тоже обманывала меня? Она дурачила меня, очарованная тем, что «господину Келли» могло понадобиться ее соучастие; может быть, она даже была восхищена тем, что смогла взять верх над женой своего начальника! Она отстраняла меня, как отстраняют сумасшедших, надоед и зануд. А каков мой муж — после тридцати лет совместной жизни, двадцати пяти брака он просит лакея выставить меня за дверь! Это не просто развод, это изгнание! Изгнание…
Той ночью, когда я узнала, что больше не могу занимать его телефонную линию, в то время как он и не думал убираться из моих шкафов, я принялась наводить порядок; вещи, которые он не унес с собой и которые мне бы хотелось разобрать, как разбирают одежду ушедших, — сложить старые костюмы, убрать их, положить в нафталин, чтобы сохранить эти рубашки, свитера, которые были так стары, что не пахли этой блондинкой, а сохраняли еще воспоминания о моих духах, — все эти вещи, которые я некогда гладила, были запихнуты в полиэтиленовые мешки для мусора. Выбросила я и его «специальный шампунь», который валялся на полочке у меня в ванной уже года полтора, пену для бритья, лекарства — все, что после его ухода оставалось на своих местах, как будто он должен был в один прекрасный день вернуться и занять это «свое место»…
Дети, которых разбудил шум от этого «переезда», и рыдания, которые его сопровождали, не позволили мне вынести мешки на улицу: отец прислал своего Сганареля забрать их на следующий день. Я плакала:
— Как он мог так поступить? Изгнать меня из своей жизни! Заставить своих служащих унижать меня! За что? — Я призывала сыновей в свидетели: — В конце концов, я его не преследовала… Я звонила ему… ну и что? Самое большее два раза в месяц… И никогда без повода. Так за что, за что же?
— Потому что он хочет заставить тебя звонить ему домой, — предположил младший.
Звонить ему домой? К ней домой? Но, в конце концов, у себя дома он у нее, это правда, и она у себя — у него, но… Нет, никогда я не наберу этого номера!
— По крайней мере, — продолжал младший, — у папы нет такого количества автоответчиков, которых ты повсюду понаставила; тем более что ты не дала ему нашего тайного кода! Он возвращает тебе долги твоей же монетой…
Как признаться детям, что, как только они выходят из дома, я чаще всего снимаю трубку до того, как прозвенит третий звонок? Мои автоответчики включаются после третьего звонка. Когда он прозвучал, а я не успела вмешаться в ход событий, раздается мой голос и против моей воли утверждает, что меня нет дома; он цинично отправляет нежданного абонента на номер моего пустующего кабинета двумя этажами ниже. Тогда, даже кубарем сбегая по лестнице, я не могу помешать телефону звонить из глубины моего дома, звонок этот сначала доверчив, потом настойчив, потом наполняется отчаянием того, кого я только что обманула. Невозможно поймать этот пронзительный звонок, который соскальзывает в пропасть, мне не успеть — абонент обречен.
Поэтому-то я и кидаюсь к телефону, как только он зазвонит; никогда я не брала трубку так быстро, как в эти последние недели: когда дети звонили откуда-нибудь с улицы, удивлялись, что им более не надо было пользоваться своей «привилегией»: «Ты что не включила автоответчик?» Включила, но не дала ему заработать. Я перестала отходить далеко от телефона, я бросалась к аппарату, даже когда он звонил у соседей! И все потому, что каждый раз думала, будто на другом конце провода он. Мой муж… Тот, который был вчера, когда-то был… В этой надежде невозможно признаться, да я и не признаюсь.
Слава Богу, когда я узнала об инструкциях, данных его секретарше, я излечилась от этого безумия. Теперь, как и прежде, телефон у меня звонит три раза.
Ничто, даже это запоздалое проявление собственного достоинства, не может отмыть меня от стыда, от презрения. «Он ни во что меня не ставит, а ведь он любил меня — что же, мне предстоит стать всеобщим посмешищем?..»
Унижения. Впрочем, их мне хватало с первого дня нашей совместной жизни, но я была терпелива и терпела, я терпела унижения. «Как смириться с тем, что становишься посмешищем?» — вопрошали древнегреческие царицы. Все дело во времени: посмешищем я никак не могу стать, потому что я была той, кто смеялся над другими первой и над собой тоже — мы были молоды, современны, — не должны ли мы при любых обстоятельствах сохранять чувство юмора? Весело учиться делиться? Невинность семидесятых. «В прошлом году я убил свою ревность, — пел Ив Симон, — я люблю тебя и, значит, не считаю себя хозяином твоей жизни…» Я тоже не присваивала ничего, ничего не требовала, я жила с закрытыми глазами, с распахнутыми объятьями, я исповедовала «общую теорию относительности».
Единственно, что меня тем не менее удивляло в мужчине, которого я любила, была его способность то и дело отодвигать границы дозволенного, сводить к нулю область запрета — область, куда имели доступ лишь избранные, область священного. Мы были женаты, как сейчас помню, всего три-четыре года; конечно, у него были интрижки на стороне, я относилась к ним, как он того требовал, — с улыбкой. Итак, его «проходные» блондинки вызывали у меня улыбку, и так продолжалось до тех пор, пока не появилась некая Анн. Однажды, когда я вернулась с семинара, Франси заявил:
— К нам приходила Анн. (Почему, Господи? Она не замужем, у нее была собственная квартира… Да и гостиницы существуют на этот случай!) Ну так вот, она пришла, и, честно говоря, мне было неприятно: она сказала, что у нас не очень прибрано и квартира запущена. Особенно наша комната. Простыни плохо подрублены, а твой ночной столик весь в пыли…
На нашей супружеской постели? Как он посмел? Что толку, что я пережила «революцию 68-го», что я считала себя свободной, никогда я не могла себе представить — о, доверчивость юности! — что мой муж может уложить в мою постель, в нашу постель, в «супружескую постель», в святая святых, в дарохранительницу, другую женщину! Но я, как и полагалось, сумела сохранить лицо, услышав эту новость:
