Хейвуд и Гарви поднимаются по лестнице самолета.

— До свидания, господа.

— Одну минуту, господин сенатор! — резко говорит подошедший Кальтенбруннер.

— Что такое? — Хейвуд недоумевающе смотрит на него.

— Что вы скажете, если ваша секретная миссия окажется не такой уж секретной?! — издевательски спрашивает Кальтенбруннер.

— Не понимаю… — Сенатор растерян.

— Сейчас все объясню. Шелленберг приставил к вам Марту Ширке. — Кальтенбруннер осклабился. — Вы считали ее немецким агентом. Ты — американским, — он кивнул в сторону Бормана. — Шелленберг — своим. — Кальтенбруннер презрительно улыбнулся. — Оказалось ни то, ни другое, ни третье. Я считаю, что она подослана русскими!..

Все посмотрели на стоявшую в отдалении машину Марты. Марта заметила и это. На всякий случай она включила скорость. Прочно ухватилась за руль.

— Это ложь! — после паузы вскрикнул Шелленберг, чувствуя, что у него из-под ног уходит почва.

— Не надо волноваться, — спокойно сказал Борман.

Кальтенбруннер засмеялся:

— Сейчас ее приволокут сюда, и правда из нее посыплется, как горох. Я только что допросил камердинера Круппа Люнеса. Шарфюрер Берг, тащите ее!

Машина Марты рванулась вперед.

— Очень неприятная история! — Хейвуд злобно смотрел на окружающих.

Гарви повернулся к Шелленбергу:

— Извольте ее немедленно схватить. А, чорт! Она слишком много знает!

— Не бойтесь, — Кальтенбруннер презрительно посмотрел на Гарви, — она не уйдет.

К шарфюреру Бергу подъехала автомашина. Он на ходу вскочил на подножку. Набирая скорость, его машина быстро скрылась вдали.

Огромный тяжелый «Майбах» несся по пригородному шоссе на предельной скорости. Так Марта не ездила еще ни разу. Эсэсовская пилотка сброшена, светлые волосы слегка растрепались, глаза сузились, рот сжат в прямую твердую линию.

Когда мимо «Майбаха» замелькали и, приплясывая, пронеслись первые дома пригородов, из-за угла, чуть-чуть опоздав, вынесся отряд мотоциклистов и круто притормозил. Автоматные очереди исполосовали бок «Майбаха», но тяжелая машина успела проскочить.

Мотоциклисты понеслись вслед за ней. Из-за того же угла вывернулась и помчалась вслед за мотоциклистами гоночная машина, в которой стоял Кальтенбруннер, уцепившись руками за ветровое стекло.

«Майбах» кружил по узким улицам предместья. Марта видела, что уйти вряд ли удастся. Она круто свернула, «Майбах» перевалил через битый кирпич каких-то развалин и выехал на новую улицу.

Из засады выскочила другая автомашина с гестаповцами. Ветровое стекло пробили автоматные очереди. Снова поворот. Снова автоматные очереди. Ветровое стекло «Майбаха» пробито во многих местах. Сзади мчатся мотоциклисты и легковые машины с гестаповцами.

Впереди горит большой дом. Результат недавней бомбежки. Марта опустила голову на руки. Застывшим взглядом она смотрела вперед. На лице спокойная решимость. «Майбах» врезается в горящий дом. Столб пламени и густые клубы дыма взметнулись к небу.

Поздний вечер. В спокойном квартале Ванзее, в вилле, некогда занимаемой американцами, царит тишина. Решетчатые ворота полуоткрыты, улица безлюдна.

Маленькая машина медленно проехала по улице и свернула в ворота. Здесь она остановилась. Из машины вышел майор «люфтваффе». Надвинув козырек фуражки на лоб, он взбежал по ступеням и скрылся в доме.

Дом пуст. Сквозь разбитые стекла врывался ветер и гулял по пустым комнатам, шевеля обрывки бумаг.

Майор пересек вестибюль, поднялся наверх и прошел через комнаты уверенными шагами человека, которому дом давно и хорошо знаком. Он вошел в комнату, где Марта фотографировала документы, огляделся. Потом прошел в гостиную, открыл тайник, в небольшом углублении которого лежали три катушки пленки, прикрытые квадратиком бумаги. Сунул катушки в карман, зажег фонарь, поднес бумагу к глазам.

Прочитав ее, майор снял фуражку. Это Дементьев. У него были глаза человека, который испытывает сильную боль. Жесткая складка вокруг рта углубилась и стала еще резче.

В зашифрованной столбиками цифр записке было написано: «К сожалению, удалось снять не все. И все же я осталась не напрасно. Вы убедитесь в этом, когда проявите пленку. Думаю, что все кончится благополучно. Если нет, обнимаю вас всех. Всех наших людей, каких вы увидите. Всех наших милых людей, которые будут счастливы. Маша».

Большая твердая рука, державшая записку, задрожала и опустилась.

Наступил долгожданный День Победы — 9 мая 1945 года.

Площади городов всего земного шара заполнили ликующие толпы. Празднично одетые люди, возбужденные, словно охмелевшие от радости, встречались, целовались и плакали. Советские люди стекались на Красную площадь под седые стены Кремля.

Люди плясали на улицах Парижа, на площадях Нью-Йорка и Лондона. Человечество праздновало окончание самой страшной войны, какую оно знало. Наконец-то фашизм был разбит.

Гул ликования доносился сквозь зеркальные окна в комнату, где находились Черчилль и Роджерс.

Черчилль опустил круглую, поросшую старческим пухом голову на грудь. Он мрачен, почти подавлен.

— Мне непонятно ваше мрачное настроение, сэр, — удивленно произнес Роджерс. — Все-таки мы выиграли эту войну.

Голова Черчилля медленно закачалась.

— Не мы выиграли эту войну, — глухо сказал он, — а русские. Мы плохо воевали. Мы по открытым дорогам тащились по десяти миль в сутки. Мы ждали, когда нам подвезут коньяк и публичные дома.

— Мы всегда плохо воюем и всегда выигрываем войны, — спокойно сказал Роджерс.

Черчилль покачал головой:

— Но не на этот раз. Россия должна была исчезнуть, уничтожиться в результате этой войны. Она уже истекала кровью, но не рухнула, а стала сильнее, чем когда-либо. И это не все. Балканы поняли, что могут обойтись без нас. И это еще не все… Мне страшно подумать о Китае, о Бирме, об Индии…

— Что вы, сэр?

Черчилль воткнул в рот сигару и начал ожесточенно жевать ее:

— Плохая война! Плохой, неудачный мир!

За окнами кабинета бушевало человеческое море. Несмотря на толщину стен, выкрики проникали в комнату.

Тысячи голосов произносили одно слово: «мир».

— И несмотря ни на что, — в голосе Черчилля слышалась злоба, — мы должны итти дальше. Нам некуда отступать. Россия должна быть сметена с лица земли. Нам нужна новая война. — Он стукнул кулаком по столу.

— Вот теперь я узнаю вас, сэр, — улыбнулся Роджерс.

— И я буду призывать к новой войне, пока жив!

— Эту войну будет трудно начать, сэр.

— И еще труднее кончить ее… — с горечью ответил Черчилль. — Я не питаю никаких иллюзий. Это будет страшная война. Я боюсь ее. Но мы обязаны толкнуть этот камень с горы…

Взрыв голосов за окнами дома заставил Черчилля умолкнуть. Его взгляд выражал злобу и ненависть. Он медленно встал с кресла и подошел к окну. Английские, американские солдаты тонули в толпе мужчин, женщин и детей. Тысячи голосов неустанно повторяли:

— Да здравствует мир! Да здравствуют герои Сталинграда!

— Да здравствуют победители фашизма! — радостно кричали простые англичане, празднуя победу.

Показывая на ликующий народ, Роджерс сказал:

— Если нам не помешают, сэр.

— Да… если нам не помешают, — погрозил кулаком в окно Черчилль.

И такая же могучая толпа на улицах Нью-Йорка. Сейчас хозяева города — простые люди.

Большая закрытая машина, поминутно останавливаясь, с трудом пробирается сквозь толпу по улицам Нью-Йорка.

В машине сидят Хейвуд, Гарви и толстый задыхающийся бизнесмен. За стеклами машины веселые, возбужденные лица. Но Хейвуд не смотрит по сторонам. Он мрачен. Каждый раз, когда машина вновь вынуждена остановиться, он вздрагивает от негодования.

— Совсем недавно, — говорит он, обращаясь к сидящему рядом бизнесмену, — один умный человек — мы сидели с ним так же, как с вами, сэр, в машине, это было далеко отсюда, на пустынном шоссе, — сказал мне: американский народ так же опасен, как и всякий другой. Хватайте его за горло, или он вмешается в игру и схватит за горло вас…