И когда этим текстам противопоставляют безукоризненный урок более широкомасштабного исторического анализа, в котором ленинский «текущий момент» становится всего лишь мгновением, исчезающим в процессе, который начался задолго до него и который выйдет за его пределы в своем собственном будущем, ставшем реальностью, — одного из тех исторических анализов, в которых империализм объясняет все, что, впрочем, совершенно верно, но благодаря которым бедного Ленина, который отчаянно пытается разрешить свои проблемы и довести до конца анализ революционной практики, часто настигает, сметает и уносит с собой лавина исторических доказательств, — тогда мы теряем дар речи. Как если бы для Ленина империализм не заключался именно в определенных действительных противоречиях, в их действительной структуре и отношениях, как если бы эта структурированная действительность не представляла собой единственный объект его политического действия! Как если бы мы могли одним словом магически развеять в прах реальность незаменимой практики, практики революционеров, их жизнь, их страдания, их жертвы, их усилия, короче говоря, их конкретную жизнь, используя для этого другую практику, основанную на первой, практику историка — т. е. человека науки, который по необходимости размышляет о свершившейся необходимости; как если бы можно было смешивать теоретическую практику классического историка, анализирующего прошлое, с практикой революционного вождя, который, находясь в настоящем, размышляет об этом настоящем, о необходимости, которую еще только предстоит осуществить, о средствах, необходимых для того, чтобы ее произвести, о стратегических пунктах применения этих средств, короче говоря, о своем собственном действии, поскольку он оказывает воздействие на историю!., и как его ошибки, так и его успехи отнюдь не фигурируют в числе тех, которые можно встретить в написанных «историях» ин-октаво, хранящихся в Национальной Библиотеке; в конкретной жизни они навсегда получили свои имена: 1905 г., 1914 г., 1917 г., Гитлер, Франко, Сталинград, Китай, Куба. Суть вопроса в том и заключается, чтобы различить эти практики. Поскольку Ленин лучше, чем кто бы то ни было, знал, что противоречия, которые он анализирует, вытекают из того самого империализма, который производит все, даже их парадоксы. Но именно потому, что он это знал, его в них интересовало нечто иное, чем какие — то общие исторические знания, и именно потому, что он знал это из источников обоснованной науки, он действительно мог проявлять интерес к чему — то иному, а именно к тому, что конституировало структуру его практического объекта: к типичным характеристикам противоречий, к их смещениям, к их конденсациям и к тому «сплаву» революционного разрыва, который из них получался, короче говоря, к тому «текущему моменту», который они конституировали. Именно поэтому теория «наиболее слабого звена» целиком и полностью тождественна теории «решающего звена».

Если мы поняли это, то мы можем спокойно вернуться к Ленину. Пусть идеолог погребает его под доказательствами исторического анализа: этот маленький человек всегда здесь, на равнине Истории и нашей жизни, этого вечного «текущего момента». Он продолжает говорить, спокойно и страстно. Он продолжает говорить об этой простой вещи: о своей революционной практике, практике классовой борьбы, о том, что в общем и целом позволяет из средоточия единственной настоящей истории оказывать воздействие на Историю, о специфике противоречия и о диалектике, о том специфическом отличии противоречия, которое позволяет отнюдь не доказывать или объяснять после того, как дело было сделано, но в нашем единственном настоящем «делать» «неизбежные» революции или, по глубокому замечанию Маркса[84], делать из диалектики не теорию свершенного дела[85], но революционный метод.

Подведем итоги. Поставленная проблема: в чем заключается «переворачивание» гегелевской диалектики, совершенное Марксом? каково специфическое отличие, отделяющее марксистскую диалектику от гегелевской? — эта проблема уже разрешена марксистской практикой, будь то теоретической практикой Маркса или же политической практикой классовой борьбы. Таким образом, ее решение уже существует в трудах и делах марксизма, но в практическом состоянии. Речь идет о том, чтобы выразить его в теоретической форме, т. е. перейти от того, что в большинстве «знаменитых цитат»[86] является практическим признанием некоего существования, к его теоретическому знанию.

Это различение должно помочь нам избежать последнего тупика. Действительно, очень просто и потому заманчиво принимать признание существования объекта за его знание. Именно это удобство могло бы вместо аргумента или эквивалента теоретического аргумента поставить меня перед частью или целым списком «знаменитых цитат». Их ценность несомненна, поскольку все они говорят, что проблема существует и уже разрешена! Они говорят, что Маркс разрешил ее, «перевернув» диалектику Гегеля. Но «знаменитые цитаты» не дают нам теоретического знания об этом переворачивании. И ясное как день доказательство этого заключается в том, что для того чтобы суметь помыслить это, по — видимому, столь очевидное переворачивание, необходимо приложить очень серьезные теоретические усилия… На деле слишком многие «пояснения», которые нам предлагали, ограничивались тем, что просто повторяли «знаменитые цитаты», парафразируя их (а парафраз не есть объяснение); смешивали (показательные, но загадочные) понятия «переворачивания» и «рационального зерна» с подлинными и строгими марксистскими понятиями, как если бы теоретическая ясность одних могла «заразить» собой и прояснить неясность других, как если бы знание могло родиться из простой близости познанного и плохо или даже вовсе не познанного[87], как если бы соседства одного или двух научных понятий было достаточно для того, чтобы преобразить признание существования «переворачивания» или «зерна» в их знание! Гораздо более доказательной является та ситуация, когда кто — либо ясно принимает на себя ответственность за свой тезис, например, сказав, что фраза Маркса о «переворачивании» есть подлинное знание, и, взяв на себя риск, подвергает этот тезис проверке теоретической практикой, — и исследует ее результаты. Такая попытка интересна, поскольку она является реальным опытом и поскольку она выливается в доказательство от бессмыслицы, показывая, что для того чтобы заставить Маркса признать, что в «переворачивании» он действительно дал нам некое знание, следует подвергнуть глубокому изменению всю его мысль.

Эти искушения и этот опыт по — своему подтверждают, что теорию решения следует искать отнюдь не в указаниях на его существование. Существование решения в практическом состоянии — одно дело. Знание этого решения — дело другое.

Я сказал, что Маркс не дал нам «Диалектики». Это не совсем верно. Он оставил нам один методологический текст первостепенной важности, который, к несчастью, остался незавершенным: «Введение к критике политической экономии» 1859 года. Этот текст не содержит в себе слова «переворачивание», но в нем говорится о его реальности: об условиях значимости научного использования понятий политической экономии. Достаточно задуматься об этом использовании, чтобы извлечь из него фундаментальные элементы Диалектики, поскольку это использование есть не что иное, как Диалектика в практическом состоянии.

Я сказал, что Ленин не оставил нам «Диалектики», которая была бы теоретическим выражением той диалектики, которая действует в его собственной политической практике; более того, что теоретическую работу по выражению диалектики, которая действует в марксистской практике классовой борьбы, еще предстоит проделать. Это не совсем верно. В своих «Философских тетрадях» Ленин оставил нам несколько заметок, являющихся наброском «Диалектики». Ведя борьбу с догматическим уклоном в китайской партии в 1937 г., Мао Цзе Дун развил эти замечания в тексте «Относительно противоречия».