Конклав 1903 года, устранив благодаря вмешательству австро-венгерского правительства вполне обеспеченную кандидатуру кардинала Рамполлы, возвёл на Папский Престол кардинала Сарто под именем Пия X. Со вступлением его в управление Римской церковью облик Ватикана резко изменился. Из крупного политического центра, с которым приходилось считаться и не находящимся в духовном общении с Римом державам, он обратился, по выражению одного Римского прелата, в «пароккию», т. е. в простой приход. Ближайшие сотрудники покойного Папы и прежде всего кардинал Рамполла были удалены от дел или, оставаясь в римских конгрегациях, лишились в них всякого влияния. Место их заступили лица, не подготовленные ни к какой политической деятельности и обязанные своим возвышением, главным образом, своими близкими отношениями к ордену иезуитов и культрамонтанским кругам, которые им вдохновляются, т. е. к той крайней партии, которую можно охарактеризовать, назвав её католической чёрной сотней.

Ближайшим последствием такой коренной перемены был наступивший в скором времени разрыв дипломатических отношений между Римской Курией и правительством Французской Республики. Периодически вспыхивающее во Франции пламя антиклерикализма, разгоревшееся особенно ярко во время нахождения у власти кабинета Комба, уничтожило долголетнюю политическую работу французского посла при Римской Курии Лефевра де Бехена, которому удалось занять первенствующее положение среди иностранных представителей при Ватикане. Достигнутые им успехи оказали Франции значительную услугу, отодвинув на задний план соперничавшие с ней влияния германской и австро-венгерской дипломатии и вернув французскому правительству часть того значения, которое оно приобрело на Востоке со времен Людовика XIV в качестве покровительницы римско-католических интересов и которым республика дорожила не менее старой монархии. Это новое столкновение между французским якобинством и римским ультрамонтанством не приобрело бы в правление Льва XIII особой остроты и не привело бы их к дипломатическому разрыву. Заместивший кардинала Рамполлу молодой и неопытный статс-секретарь оказался совершенно не на высоте положения в эту трудную минуту и своими тактическими промахами сыграл на руку французским антиклерикалам. К удовольствию врагов Франции место, занимавшееся её представителем при Ватикане, осталось пустым на многие годы. Невыгоду для себя этого положения французское правительство ощутило с особенной силой после смерти Пия X в 1914 году. В самом начале Великой войны был избран на Папский Престол Бенедикт XV Делла Киэза. В первые годы его правления политика Римской Курии следовала внушениям врагов Франции и действовала во вред как её интересам, так и её союзницы Бельгии.

Новые течения ватиканской политики, стремившиеся к возврату к духу и преданиям времен Пия IX, трудно совместимым с требованиями нашего века, а с другой стороны, непоборимая косность нашей администрации, которую невозможно было заставить отказаться смотреть на русско-польские отношения под углом зрения событий 1863 года, делали положение русского представителя при Папском Престоле крайне тягостным. К сознанию бесполезности моего пребывания в Риме присоединялось во мне желание получить назначение где-нибудь на Ближнем или на Дальнем Востоке, где мне было бы возможно найти более плодотворную и интересную работу и куда мне до тех пор не удалось попасть, несмотря на все моё старание. Определяя точнее мои желания, я поставил свою кандидатуру на место посланника либо в Бухаресте, либо в Пекине. Тогдашний министр иностранных дел А. П. Извольский отнесся сочувственно к моей просьбе, но по причинам, от него не зависевшим, она осталась неисполненной.

В это время состоялось упомянутое мной выше назначение Н. В. Чарыкова послом в Константинополь, и с ним открылась вакансия товарища министра иностранных дел, которую Извольский предложил мне и которую, хотя и не без некоторых колебаний, я принял ввиду того, что предложение министра было сделано в форме, делавшей отклонение его затруднительным. Говоря откровенно, главной побудительной причиной моего согласия принять малопривлекательный пост товарища министра была появившаяся во мне в эту пору острая тоска по родине и утомление двадцатилетним пребыванием в Западной Европе. Мне хотелось или чего-либо совершенно нового, неизведанного, или же просто возвращения на родину. Детство и ранняя молодость, проведенные в Москве, наложили на меня печать моей национальности на всю жизнь. В ранних жизненных впечатлениях, никогда не проходящих бесследно, не было вместе с тем никаких уродливых преувеличений, вроде патриотического фетишизма или пренебрежения к формам чуждой мне, как русскому, культуре. Я был воспитан в убеждении, что только тот национализм полезен, законен, который не идёт в разрез с основными началами христианской нравственности, так как она одна может служить звеном между различными национальными культурами и делает возможными чувства взаимного понимания и общечеловеческого братства между народами самых разнообразных культур.

Все это было вполне совместимо с той горячей привязанностью к бытовому укладу моего родного народа, которую я испытывал всю жизнь и которую двадцатилетнее пребывание за границей не только не ослабило, но чрезвычайно обострило. Поэтому, не делая себе иллюзий насчёт трудности условий работы, которая ожидала меня в Петрограде, я тем не менее, предпринял переселение на родину с чувством глубокого удовлетворения. Это чувство разделяла, может быть, в ещё большей степени, и моя жена, чем значительно упрощалось моё положение.

Прибыв в Петроград в первых числах июня, я нашёл А.П. Извольского в очень подавленном настроении. Как человек нервный и самолюбивый, он находился ещё под впечатлением неудачи, постигшей его переговоры с австро-венгерским правительством по вопросу присоединения Боснии и Герцеговины. Последовавшие за этим общие переговоры между державами приняли неблагоприятный для интересов славянства оборот и едва не привели к европейской войне.

В общую схему моих воспоминаний не входит подробное рассмотрение событий, которых я не был участником, поэтому я только упомяну о них, поскольку последствия их повлияли на создание того положения, которое я застал по приезде моём в 1909 году в Россию, и на мою деятельность в центральном учреждении министерства иностранных дел. Будучи довольно хорошо осведомлен о петроградских настроениях и близко зная Александра Петровича с прежнего времени, я не удивился, найдя его в состоянии сильного раздражения по поводу дипломатического мошенничества австро-венгерского министра иностранных дел, поддержанного Германией всем весом её международного влияния. К этому раздражению, вполне понятному и законному, прибавлялось ещё некоторое недовольство самим собой, в котором он, может быть, не отдавал себе ясного отчёта, но следы которого я заметил при первом же с ним свидании. Этот талантливый и в сущности добрый, несмотря на наружное бессердечие, человек имел слабость, которая чрезвычайно усложняла и портила жизнь как ему самому, так и всем его окружающим. Она состояла в том, что он усматривал во всём, что происходило в области как политической, так и частных отношений и что могло касаться его, хотя бы самым отдаленным образом, признаки личной к себе несправедливости и злого умысла. Этим же недостатком страдал и другой даровитый русский государственный деятель, граф Витте, стоявший в нравственном и культурном отношениях неизмеримо ниже Извольского и хорошо им охарактеризованный в появившейся недавно в «Revue des deux Mondes» главе его воспоминаний.

При такой природной склонности было неудивительно, что Александр Петрович смотрел мрачно на положение вещей летом 1909 года. Оно на самом деле было сложно и чревато самыми серьезными последствиями. Тогда впервые с несомненной ясностью обнаружилась балканская политика Эренталя, направленная на полное подчинение Сербии австрийскому влиянию наперекор букве и духу международных актов и законным интересам России на Балканах.