— Разве староста знает обо мне?

— Не бойся, о тебе никто не знает, кроме меня и «дублера». А старосте я сказал, что этот «клад» для партизан.

«Отец» задумался, а потом продолжал:

— Вчера я видел парад батальона власовцев «Березина». Вооружение у добровольцев — аховое! Только карабины да один станковый пулемет на повозке. Шагали они по главной улице в немецких шинелях, понурившись, не смотрели людям в глаза… Кстати, этих «добровольцев» хотят послать в лес, на партизан.

— Так что же мы ждем? — встрепенулась Нина. Она встала и, покачиваясь, прошлась по комнате. — Смотри, отец, я уже могу!

Поддерживая ее за локоть, Григорий Михайлович улыбнулся:

— Можешь, Нина, можешь, но… не торопись. Сведения о власовцах я уже послал в отряд через Марию Тимофеевну. А вот другое, более важное, надо бы передать в Центр.

— Ну-ну? — нетерпеливо проговорила девушка, приближая ухо к лицу «отца». И тот прошептал:

— Через город пошел на восток эшелон с желтыми наклейками на вагонах: химический груз. На перегоне партизаны подорвали цистерну со слезоточивым ОВ.

— Что же мы медлим?

— Завтра передашь. Рация у «дублера», другого выхода у меня не было.

Эта свадьба вызвала в семье Григория Михайловича разногласие. Анна Никитична возмущалась тем, что невеста, ее племянница Лида, дочь Анастасии, слишком молодая — ей только исполнилось семнадцать лет, — а выходит за «перестарка» Осипа. К тому же он староста в том селе…

Григорий Михайлович пытался урезонить жену: — А что поделаешь, Аня? Иначе ее могут угнать на работу в Германию. Девчонка уже попала в списки.

— А может, Осип нарочно внес Лиду в эти списки, чтобы запугать ее?

— Ну что ты, мать! У них, кажется, любовь да согласие.

Григорий Михайлович хотел было втянуть Осипа в свою группу, да пока поостерегся. А очень надо было иметь своего человека и в той деревне: Там ведь полицейская караульная команда, охраняющая бензосклад и железнодорожную ветку, по которой перевозят на аэродром горючее и боеприпасы…

Нина не вмешивалась в пререкания между мужем и женой, но мысленно была на стороне Анны Никитичны. Ее сестру она видела только один раз, когда та приходила к ним и жаловалась на судьбу: муж ее пропал без вести, и домашнее хозяйство пришло в упадок.

Она поплакалась тогда: «Колотишься, бьешься, а с сумой не разминешься…» И призналась, что лишается своей главной помощницы только из-за нужды. «Человек-то для нее попался хозяйственный, добытчивый и, может, пособит нам с Федюнькой? Вот и на свадьбу дал белой мучки, свининки и денег. Справим веселье по-людски…»

На свадьбу были приглашены Григорий Михайлович, Анна Никитична и Нина.

— Я не пойду, — заупрямилась «дочь».

— Почему? — удивился «отец».

— Плохо себя чувствую, и вообще… чего я там не видела?

— Нина, надо вести себя в нашей жизни естественно и соблюдать народные обычаи, — сказал Григорий Михайлович. — Иначе можно вызвать подозрение. Нельзя быть павой среди ворон!

И девушка вспомнила наказ «Орленка» не избегать местного общества и постараться использовать его для своих наблюдений.

— Ну ладно, — нехотя согласилась она. — Раз надо, так надо.

Вскоре через связного «отец» передал в партизанскую бригаду, что 13 июня у старосты Осипа состоится свадьба и, очевидно, на ней станут гулять полицаи из караульной команды. Значит, охрана важных военных объектов будет ослаблена, оттянута на застольное веселье…

Деревня, где жила сестра Анны Никитичны, состояла из одной длинной улицы, изогнувшейся полусерпом. Все домики деревянные, двумя окнами смотрят на улицу, покрыты то дранкой, а то щепой. При каждом домике сады и огороды. Кое-где на улице, заросшей подорожником, лапчатыми лопухами и жгучей крапивой, торчат подгнившие срубы колодцев.

«Совсем как в моих Рябинках… — подумала Нина, проходя по деревне. — Только у нас на улице гуляли куры и гуси, а тут даже собак нет. Видно, всех перестреляли…»

Дворик тетки Анастасии был длинный и узкий. На середине его стоял большой сарай, крытый побуревшей соломой, а на его крыше огромной шапкой топорщилось хворостяное гнездо аистов, из которого выглядывали голые дымчато-сизоватые птенцы с черными клювиками. У гнезда заботливо хлопотали родители — длинноногие серые птицы.

Дом Анастасии состоял, как водится обычно в крестьянском быту, из двух половин: первая, куда входили со двора, — кухня с присадистой русской печью, за которой был закуток для обогрева новорожденных ягнят и теленка, и вторая, наибольшая горница, в которой слева в углу стояла за ситцевой занавеской широкая кровать с горкой подушек.

Посредине горницы стол, а вдоль стен широкие лавки, на которых при необходимости можно было спать. В переднем углу справа висела икона Спасителя в серебряной оправе, обвитая длинным льняным рушником с красными петухами и кружевными концами.

Когда гости вошли в дом, за столом уже было много народа.

Жених — курносый крепыш — одет был в черный костюм, при галстуке, с розой в петлице. Держался он солидно, по-хозяйски. По выражению его лица можно было понять, что он доволен своим положением и вообще и в частности.

Невеста, одетая в белое платье, с фатой на голове, рядом с плотным, цветущим женихом казалась бледной и слабенькой. Лицо осунувшееся, грустное, и смотрела Лида все время вниз, на свои тонкие руки, сложенные на коленях.

Печальный вид невесты вызвал у Нины жалость и протест. С первого взгляда она просто возненавидела жениха за его самодовольное, сытое лицо.

Новобрачные сидели в конце стола, поблизости от иконы, и Нина удивилась, что Христос вроде бы благословляет сложенными перстами эту неравную пару. Девушка заметила, что мать невесты, привечая народ, часто смахивала рукой слезинки с глаз.

На столе высились огромные «четверти», наполненные самогоном, а вокруг них, на блюдах, дымилась тушеная свинина, стояли пироги с разной начинкой, соленые пупырчатые огурчики и квашеная, перемешанная с клюквой капуста. Ну и, конечно, знаменитые колдоби-ки — картофельные пельмени, поджаренные на свином жиру.

В сторонке, на лавке, сидел молодой слепой гармонист, а рядом с ним — небольшой, сухонький старикашка с бубном в костлявых руках: они наигрывали мелодии из белорусских песен.

Полицейских, одетых в лягушачье-зеленые гимнастерки с белыми отворотами на обшлагах, сидело трое. Четвертый, Корзун, был почему-то в обычном гражданском костюме: новом, темно-синем, с белой полоской.

Крупный, широкоплечий, с копной каштановых волос, тридцатидвухлетний Корзун был красивее и обходительнее всех мужчин за свадебным столом. Он весело шутил и улыбался так доверительно, словно хотел внушить людям, что он милый, простодушный человек.

Это удивило и огорчило Григория Михайловича: «Чего это таким добреньким прикидывается? Не иначе, прислан соглядатаем…»

Пил Корзун мало, а ел много, жадно, и острый кадык у него ходил, будто живой челнок. Улыбка у него была вроде как простецкая, но карие глаза под густыми бровями цепкие, колючие. Нет-нет да и взглянет на Нину, улыбнется… «Чего это он?» — насторожилась девушка.

Через некоторое время подвалило еще несколько полицейских, и они начали глушить самогон чайными стаканами, будто опасались, что он скоро иссякнет.

Под цепким взглядом Корзуна Нина почувствовала себя неловко и, прижимаясь к Анне Никитичне, тихонько спросила:

— Мама, чего он на меня пялится?

— Знать, понравилась!

И тут жених громогласно произнес:

— Приглашаем дорогих гостей покататься на лошадках!

Несколько подвод уже стояло у двора в парных упряжках. Под дугами висели колокольчики, а в гривах у лошадей и вокруг дуг вились красные и розовые ленточки. Вплетены были в гривы и живые цветы: ромашки, пионы, гвоздики.

На первую подводу сели жених с невестой и дружки, на вторую — мать невесты и семья Григория Михайловича, а на следующие три — остальные гости и полицаи.