Город был, что называется, как на ладони. И этой ладонью было озеро.

И это было жутко.

Город не отражался в нем.

Аккуратно, даже с какой-то скрупулезностью, отражались сосны. (А город - не отражался.) И жиденький лесопарк. (А город - нет.) Отражалась даже заслоненная городом, - а потому не имевшая физического права отражаться - Козлиная гора. Плыли пенопластовые отражения облаков.

А город! не! отражался!

- В чем же мы тогда живем? - зябко спросили друг друга следователи. - Ведь если нет города, то, значит, нет и нас...

И стали пятиться назад. Нащупав в кармане свои удостоверения, немного успокоились, но ноги сами тащили их прочь от озера.

Резкий, гортанный крик заставил их остановиться.

- Анна! Анна!

Калиниченко стоял, шатаясь, внизу, по колено в воде.

- Анна! Я вижу тебя!

- Ненормальный! - крикнули ему следователи. - Мы уходим.

Фигура в воде их не слышала.

- Анна, дай, дай мне твою руку! Не бросай меня, Анна... Прости, я разучился рисовать и потерял свою молодость. Анна! Ты говоришь так тихо, а мои постаревшие уши стали глухи к словам огня... Я устал пить вино ярости, Анна, вино цельное, - я хочу умереть и рисовать! Я хочу рисовать волнистую линию фасада (слышишь, Анна!), которая, изгибаясь, подталкивает к небу стройную башню, украшенную полуфигурами гримасничающих атлантов! И жена на красном автомобиле будет лететь над башней, гудя и блудодействуя... с царями земными... и будет лицо ее из мрамора, руки - из цемента, лоно - из оникса... Зачем ты не постарела! Анна, я не предавал тебя городу. Я не убивал тебя и не прятал твоего тела... Какое право ты имеешь сейчас улыбаться?! Ты была уличной девкой, Анна, ты укладывала на свою дешевую постель весь город, и только твой белый плащ знал, что ты - невинна. И я в это верил, Анна, и не мог убить тебя, когда ты спала на левом боку!

Озеро поглощало его, плащ вздувался, тонула шляпа. Небо бессильно темнело. Город зажигался первыми неуверенными фонарями и рекламными призраками ( и не отражался). Калиниченко махал над водой руками и звал Анну.

Следователи застыли, не в силах оторваться от этого озера, города и исчезающего человека между ними. Наконец один, все так же впившись в озеро, сказал:

- А давай его пристрелим.

- Зачем?

- Не знаю. - Вытащил пистолет. - Чтобы не мучился.

Снял предохранитель.

- И чтобы мы не мучились. Я хочу быть реальным.

Навел пистолет туда, откуда звучали сдавленные проклятия и восхваления Анны.

- Не надо. - Второй следователь, перехватив руку с пистолетом, пригнул ее.

- Почему? Ты не хочешь, чтобы мы были реальными?

- Мы и так реальны.

- Ха! Как этот город? Сегодня ищем мы - завтра станут искать нас. И не найдут, как пить дать! Потому что мы сами - мы хоть кого-то нашли? Тебя это не удивляло? Мы занимались только тем, что подозревали друг друга во всем и писали друг на друга доносы. Чем больше доносов писали, тем чаще нас повышали в должности... Это, по-твоему, нас делает реальными?

- Послушай...

- Или эта интеллигентная сучка, которую мы - строго по расписанию - обязаны покрывать?

- Послушай, нас никто не заставляет это делать...

- Да-да, поэтому ты каждый раз пускаешь слюни, глядя на ее песочные часы... Мне надоело это! Надоели эти дозированные случки три раза в неделю... У этого хоть была какая-то Анна - а что у нас? Что мы вспомним об этой... Номер Один, кроме того, как она льет воду в этот ублюдочный цветок, рассуждая между делом о Савонароле... кроме этих песочных часов и ее пластмассового лица?

- Ты забыл, что мы тоже - Номера Один...

- Нет, именно это я не забыл! Я хочу быть реальным. Я не хочу больше быть Номером Один.

- И каким же номером ты хочешь быть?

- Никаким.

- Исключено. Или ты номер один, или ты - никто. По крайней мере в этом городе.

- Но... ведь есть и другие города...

Наступило молчание, нарушаемое лишь хриплым рыданием Калиниченко, который, видимо, все никак не мог найти глубокое место, чтобы утонуть со своей Анной.

- Нет, - наконец ответил второй следователь. - Других городов нет. Другие города - всего лишь отражения нашего города. На поверхности озера. Расплывчатые, жалкие отражения. Реален только наш город, наш самый прекрасный город.

А в нашем городе реальнее всех - мы, да, именно мы, потому что мы - власть, потому что у нас не плещется под ногами бесконечное море родственников, потому что мы никогда не любили живую женщину, потому что обречены подозревать друг друга, потому что мы, черт возьми, - Номер Один... Пошли. Сегодня среда - ты забыл, что наша бесценная Номер Один приходит к нам в половине восьмого; мы должны спешить... Ну, хочешь, я тебе уступлю сегодня свою порцию? И тебе не придется пялиться на песочные часы... скрипи кушеткой в свое удовольствие. Спишешь мне за это десяток пинков - и точка, а? Пошли... Ну, спрячь железячку, дался тебе этот городской сумасшедший! Покричит, замерзнет и вылезет; может, даже умом от этой водной процедуры поправится. А не вылезет - мы не бригада спасателей, правильно? Мы честно выполнили свой долг, разыскивая этого... как его. Ну, что ты встал? Ну, Номерочек... Номеруля Один, пошли!

- Постой...

- Что еще?

- Слышишь?

- Что?

- Самолеты гудят как будто... Слышишь: у-уууу...

- С-слышу... Пошли. Пошли отсюда скорее!

Они пытались бежать. Пригорок. Сосны. Оглушающая темнота. Где-то должен быть выход и машина. "Анна! Мне страшно!" - все глуше кричат сзади.

Желтый огонек блуждает между соснами.

Приближается.

- А, родственники! Ха-ха, мои любезные родственники!

Перед ними, держа в руках сверхъестественно жирную курицу, стоит знакомый солдат. Рядом, с факелом, улыбается крючконосая особа в старомодной юбке.

- Кларисса, - мурлычет солдат, обращаясь к факельщице. - Это наши родственники. Знаешь, я еще когда удостоверение ихнее смотрел, ух, сразу какой-то голос крови внутри себя почувствовал... У вас, господа, случайно, на кладбище Ранних Пташек никто не лежит? Еще нет? А мы уже с Клариссой тут как волновались за вас, как волновались... Кларисса даже говорит: "Давай выпьем, может, волнение чуть отпустит". И что вы думаете - выпили! Клянусь - взяли и выпили! Ха-ха! Только где ж ваш третий?

- Остался поплавать, - тяжело дыша, ответили следователи.

- Ха-ха, поплавать! Шутите. Там на озере - ой! Господа, куда же вы? А ужин? Мы тут с Клариссой такую душевную курицу зарезали...

- Господин э-э... родственник, спасибо за приглашение, но, видите ли, мы с коллегой безумно спешим... У нас очень важная встреча в восемь тридцать.

И вообще...

- Ха-ха, важная встреча... Не-ет, важная встреча будет у вас с нами. Куда это вы сейчас поедете? - И он угрожающе потряс черной курицей; та пронзительно закричала. - Машину вашу я уже во двор загнал. Уже и стол при свечах имеется. И наше фамильное древо. Кларисса, руки золотые, лично акварелькой рисовала; похвалить обязаны... Ну, что вы так побледнели?.. Да уж, приехать к нам легко, а вырваться от нас - сами видите...

Свечи оплыли, медленно расплывались винные и жирные пятна на скатерти. На остатки курятины, кости и хлебные мякиши сыпались сосновые иглы. Следователи валялись около стола; они уже успели основательно поподозревать друг друга и даже осуществить арест - были прикованы друг к другу парой наручников... "М-м", - стонали они, пытаясь в пьяном забытьи оторваться друг от друга; тщетно.

Чуть поодаль стояла их открытая распотрошенная машина. По ней и в ней гуляли курицы, на руле спал петух.

Солдат со своей Клариссой еще как-то держались на стульях, перед ними поблескивала шахматная доска. Они резались в "дурака", хотя шахматными фигурами это делать было непросто; кроме того, Кларисса временами валилась на скатерть, а солдат, на котором белел парик с косичкой, то и дело вскакивал, чтобы поймать каких-нибудь кур и напоить их, из любви к таинствам натуры, остатками пунша. Куры пищали.