Совершенно отрезанный со своей семьей — женой, сыновьями и внучатами — от внешнего мира, Магомет-бай, однако, сохранил свою магометанскую религию и неукоснительно исполнял все ее обряды. «Не делай я этого, — пояснял он, — волки или дикие кабаны давно бы покончили с моими овцами».

Покровителем своим эти лесные жители считают Хазрет-и-Музу (Моисея), который, по преданиям, сам был пастухом, и ежедневно молятся ему. Они не знают названий месяцев и дней, но родного языка, который сопровождает людей на край света, не забыли; по разговору они почти и не отличаются от своих родичей, разбросанных по всей стране. Можно подметить лишь некоторые особенности выговора и сравнительную бедность языка.

9 февраля мы направились дальше к северу. Река, которая еще около Катака имела в ширину 84 метра — правда, в месте, где она образует озеровидное расширение, — сузилась теперь до 15 метров и текла между непроходимыми лесными чащами медленно, крупными извилинами. На следующий день последний наш проводник повернул обратно, а мы продолжали путь, руководясь этой иссыхающей полоской воды, продираясь с помощью топора сквозь чащи тамариска, пересекая небольшие камышовые заросли или шагая между поросшими редкой растительностью барханами.

Сердце у меня сжалось, когда мы наконец дошли до того места, где река погибала в неравной борьбе с песками и где полоска хрупкого пористого льда обрывалась. В течение целого дня мы, однако, еще без труда руководились сухим руслом реки, которое наполняется водой лишь в летнее половодье. Русло это было узко и глубоко; по берегам рос лес, настолько частый, что путь в нем можно было проложить лишь огнем.

Там и сям в чаще виднелись проходы, вроде туннелей, проложенные к реке дикими кабанами. Ландшафт несколько напоминал каналы, вырытые между сплошными рядами темных финиковых пальм около Басры.

Вечером мы расположились лагерем в самом русле, где вырыли колодец и нашли воду на глубине 1,85 метра, здесь же в последний раз слышали мы, как ветер шуршал желтой, высохшей листвой, опавшей с тополей осенью. Затем опять со всех сторон объял нас вечный песок; нам предстояло еще раз помериться с ним силами.

Странствуя по этой сказочной стране, я все время горел желанием хоть раз увидеть дикого верблюда. Но я и не мечтал никогда познакомиться с этим замечательным животным так близко, как это удалось мне теперь. Вообще, хоть я и видел в петербургском музее Академии наук чучело дикого верблюда, привезенное Пржевальским, и знал, что Литледэлю, Певцову и его офицерам случалось подстреливать диких верблюдов, я как-то не мог освободиться от некоторого скептицизма по отношению к этому животному, и оно все оставалось для меня почти мистическим существом.

Чтобы таким торжественным вступлением не ввести в заблуждение читателя, который, пожалуй, сочтет меня каким-то Немвродом, спешу добавить, что сам я не застрелил ни одного дикого верблюда. Во-первых, я вовсе не охотник, что, впрочем, отчасти и хорошо, так как можно употреблять время с большей пользой, во-вторых, я близорук, что представляет большое неудобство: дичь успевает скрыться прежде, чем я успею уловить тень ее; наконец, в-третьих, будь я даже охотником, я вряд ли решился бы произвести выстрел в такое животное, как дикий верблюд.

Но, приближаясь к обетованной земле диких верблюдов, самой внутренней и непроходимой части пустыни Гоби, я, конечно, не желал упустить случая приобрести шкуру этого животного, которую надеялся когда-нибудь привезти в Стокгольм.

Моя собственная непригодность как охотника с избытком возмещалась охотничьими способностями Ислам-бая и двух из моих людей, взятых с Хотан-дарьи. Они были отличными стрелками и сгорали желанием узреть это животное, о котором лишь слыхали. Во время странствования по лесам Керии-дарьи у нас только и разговору было, что о диких верблюдах.

«Происходят дикие верблюды от домашних, которых держали в древних городах», — с уверенностью объяснял мой славный Ахмет-Мерген, и я, при всем моем уважении к Пржевальскому, склоняюсь на сторону Ахмета. Если судить по собранию найденных мною около Буразана терракотовых изображений верблюдов, изображений, которым, по всей вероятности, не менее 2 тысяч лет, верблюд уже и в те древние времена считался одним из главнейших домашних животных.

Вполне правдоподобно, что погребенные в пустыне Такла-макан города вели с Китаем и Индией караванную торговлю на верблюдах. Когда же песок стал грозно надвигаться на города, душить растительность и запружать каналы, корабли пустыни, вероятно, находили массу удобных случаев освободиться от ярма, надетого на них человеком. Размножившись на свободе, они теперь и водятся в изобилии и в этой и в других частях пустыни Гоби. Как ни рискованно с моей стороны высказывать такое предположение, я все-таки скажу, что, если бы удалось проследить по восходящей линии род нынешних диких верблюдов, мы не далее как в сотом поколении вернулись бы к домашним. Приведу некоторые доводы в пользу этого предположения.

Пржевальский нашел диких верблюдов в области Астын-тага и около Лобнора и выводит из своих наблюдений заключение, что нынешние дикие верблюды происходят прямо от диких предков, но что, вероятно, несколько раз скрещивались с домашними верблюдами, убежавшими на волю. Эти последние и оставили в тех случаях, когда были способны к производительности, потомство, которое в следующих поколениях уже ничем не отличалось от типа диких. В том же духе высказывается и доктор Е. Ган в своей книге «Домашние животные».

Все сказанное относится, разумеется, лишь, к тем верблюдам, которых Пржевальский видел сам. Он, ясное дело, не мог ничего сказать о верблюдах, водящихся в области нижнего течения Керии-дарьи, так как не подозревал об их существовании здесь, определив район распространения диких верблюдов следующим образом: «По единогласным утверждениям жителей области Лобнор, настоящей родиной диких верблюдов должна считаться песчаная пустыня Кум-таг, к востоку от Лобнора. Водится он и в области нижнего течения Тарима и в Курук-таге; в области Черчен-дарьи встречается редко, а к западу от Хотана и вовсе не попадается».

В зоологическом отношении различие между домашним и диким верблюдом, во всяком случае, крайне незначительно, и доктор Ган говорит: «Дикий верблюд отличается от домашнего только отсутствием жировых отложений на горбах, присущих домашнему». Что же до меня, то я нашел у трех застреленных нами диких верблюдов совершенно ясно выраженные жировые отложения на горбах, хотя и не столь сильно развитые, как у домашних.

Впервые услыхали мы о керии-дарьинских диких верблюдах 1 февраля в области Тонкуз-басте. Пастухи, проживающие в этой области, не видали самих верблюдов, но видали их следы на песке, прилегавшем к опушке леса. С тех пор дня не проходило, чтобы мы не узнавали чего-нибудь нового об этих замечательных животных.

Многие пастухи, жившие дальше вниз по реке, видали верблюдов, бродящих в одиночку или стадами по пяти-шести голов. Они точь-в-точь походили на домашних своих родственников: та же величина, та же поступь, те же привычки. Время течки наступает и для диких верблюдов в январе — феврале; и даже следы их подошв на песке оказались совершенно одинаковыми со следами, оставленными домашними.

Мне говорили, что дикий верблюд очень пуглив и, замечая, что его преследуют, несется, как ветер. Особенный ужас наводит на него дым от костра, и пастухи утверждали, что, зачуяв запах горящего дерева, он также обращается в бегство и исчезает надолго. Проживающие недалеко от устья реки пастухи держали однажды пару домашних верблюдов, и, когда последние паслись на свободе, дикие, завидев их, убегали от них, как от чумы, считая их за таких же врагов, как волков или тигров.

Пастухи рассказывали, что дикий верблюд мгновенно замечает отверстие в носовом хряще, а также палочку и веревку, посредством которых управляют домашними верблюдами. Дикий верблюд сразу угадывает также, что домашний родственник его носит вьюки — будь то мука, мясо, шерсть или тому подобное, — по сплюснутым горбам.