– Скорая помощь. – Ну, наконец-то.
– Женщине плохо с сердцем, – знаю, что это не диагноз. Но глазом-рентгеном не обзавелась, диагнозы издалека ставить не умею. Вот вскроем… тьфу ты, не накаркать. – Проводим сердечно-лёгочную реанимацию. Нет, самостоятельного дыхания нет. Пульса тоже. Адрес… Да, судебный морг. Ждём.
Телефон снова подал голос, я снова сбросила звонок. Сменила одного из тех, что был на полу: мне достался мешок Амбу. Два вдоха, тридцать нажатий. Два вдоха…
По-хорошему, нужно подключать мешок не к маске, а интубировать. По-хорошему нужен дефибриллятор, одновременно – катетер в подключичную вену и фармакологическую поддержку. Если бы мы были в больнице, всё бы это нашлось. Наверное. Но мы были в морге, а местным постояльцам реанимация ни к чему.
Меня сменили, отошла к стенке, чтобы не мешаться. Глянула на часы – ещё пятнадцать минут прошло. Потом ещё пятнадцать. «Скорой» не было.
– Хватит, – сказал шеф, наконец. – Всё, понятно уже. Я к её мужу, ты, – палец указал на ближайшего коллегу, – оформляй документы. Уносите.
Чего-чего, а носилок для трупов у нас хватает. В отличие от лекарств.
Не первая смерть на моей памяти – ещё когда студенткой в реанимации подрабатывала, насмотрелась, – а всё равно паршиво. Сходить, что ли, стрельнуть у кого сигарету? Если не превращать в привычку, действительно успокаивает. И позвонить надо… что там муж хотел?
– Ив, привет, звонил?
Вообще-то мужа зовут Иван. Ваня. Но какой он, к лешему, Ваня – шикарный кареглазый брюнет с широченными плечами, вокруг которого девчонки всегда штабелями укладывались. Когда мы начали встречаться, в институте, «Иван» оказалось слишком чопорным, а «Ваня» – совершенно неуместным… тогда я и приклеила к нему эту кличку. Ив. Прозвище, навевающее мысли о Франции… и соблазне. Дела давно минувших дней. А прозвище осталось.
– Да, – голос был недовольным, и я поморщилась. – Домой рано не жди, у меня ахтунг.
И отключился, не попрощавшись.
Я убрала телефон, медленно и бережно, уж очень хотелось запустить о стену. Достал. Обидами на пустом месте, вечной усталостью, которая якобы дает право уткнуться носом в монитор и ничего не делать – можно подумать, я на работе груши околачиваю, – дежурствами, половину из которых выдумывает… А ещё бабами. И находит вечно красивых, но без мозгов. Предпоследняя вон додумалась позвонить с воплем: отдай его, он мой. Мы же интеллигентные цивилизованные люди, давай, мол, ситуацию разрешать цивилизованно. Я не стала уточнять, с каких это пор «цивилизованными» называют попытки решить за взрослого дееспособного мужчину, с какой женщиной ему оставаться. Он что, дитятко малое неразумное? Да забирай, говорю. Только ты всерьез полагаешь, что мужчину можно как телка из рук в руки за рога передать, а он и не взбрыкнёт? Обручальное кольцо у него на пальце, а не в носу, захочет – уйдет. Не уходит? Ну извини, милочка, полагаешь, это мои проблемы?
Мужу я тогда ничего не сказала. Устраивать скандал – противно и бессмысленно, а ничем, кроме скандала, подобный разговор и не закончится. Из десяти пар с курса, поженившихся до окончания института, мы – последние, кто ещё не развёлся. И, кажется, тоже недолго осталось. Жаль.
Телефон зазвонил снова, я снова поморщилась, но ответила. Аня любит потрепаться «за жизнь», то есть ни о чём, абсолютно не принимая во внимание, есть ли у собеседника время и желание говорить. Но всё лучше, чем размышлять о том, что хорошее дело браком не назовут. Или о трупе, который только-только увезли, и «Скорой», что так и не приехала.
– Маш… Кирюша умер.
– О господи… – я прислонилась к стене. – Когда?
– Я утром его покормила… Положила в кроватку, пошла на кухню сама поесть… Возвращаюсь – он тёплый и неживой совсем.
Я сползла по стене, не отрывая трубку от уха. Аня всё звала меня в крёстные, а я смеялась, совсем, что ли, сдурела – атеистку в крёстные звать? Так и не окрестили….
– Маш, в «Скорую» еле дозвонилась. А приехали какие-то с милицией. Протокол пишут. Они что, считают, что это я его сама?
– Мария, всё в порядке?
Я отмахнулась от шефа – правда, всё в порядке, захотелось вот на полу посидеть вместо работы.
– Анечка, они ничего такого не считают. Правда. Просто есть правила. Никто тебя ни в чём не обвиняет.
– Они говорят, в морг повезут, дома не оставят. Я не хочу, чтобы моего мальчика…
– Анечка, милая. Ему не будет больно. Правда.
Ему уже никогда не будет больно.
– Как я его одного с чужими оставлю? Маш, а ты можешь договориться, чтобы меня пустили?
Даже если бы и могла, не стала бы. Понятно, что подруга сейчас не в себе, и всё же, нашла о чём просить.
– Не получится. Есть приказ Минздрава… Сто восемьдесят два, пункт один-восемнадцать.
– Как ты можешь о бумажках говорить, когда тут… – всхлипнула она и бросила трубку.
Могу. Я много чего могу. Ох ты чёрт, ну и денёк, а ведь ещё девяти утра нет.
У служебного входа постоянно дымил кто-нибудь из наших. Раньше, не очень-то церемонясь, курили прямо в прозекторской, но потом там поставили пожарные датчики, на каждую сигарету реагирующие истошной сиреной, – и заядлым курильщикам пришлось перебраться во двор. У кого стрельнуть курево, точно найдётся.
Рядом с крыльцом стояла милицейская труповозка, около неё в компании водителя и милиционера дымил наш эксперт.
– Сигареты не будет? – поинтересовалась я.
– Ты ж не куришь? – коллега тем не менее протянул раскрытую пачку. Я пробурчала что-то невнятное, затянулась. Дым заскрёб горло – потом болеть будет. Ну и чёрт с ним.
– Постой, – до меня только сейчас допёрло, что коллега вообще-то с ночной смены и давно должен был ехать домой. – Ты чего до сих пор здесь?
– Да с вызова ехали. Этим, – он мотнул головой в сторону. – По рации ещё один пришел. Давай, говорят, заедем, всё равно смена ещё не кончилась. Заехали, мать его! – коллега сплюнул. – Вот только-только добрались, на дорогах кирдык, авария на аварии, пробки дикие. Домой пешком пойду. Документы только оформлю.
Я кивала, машинально поддакивая. Что за день такой?
– А тут что? Чего ручки трясутся?
И в самом деле. Надо же, не заметила.
– Да тоже веселуха с утра пораньше. Посетительница умерла.
– Бывают же деньки, ммать… Хрен с ним, пошли работать.
Пошли работать. Что бы ни творилась вокруг, наша работа никуда от нас не денется – до тех пор, пока одним людям будет нужно узнать причину смерти других людей. Хорошо это или плохо – не мне судить. Сейчас – хорошо, можно работать и не думать. Ещё хорошо то, что детские прозекторы есть, в соседнем крыле, и детские трупы на них. Конечно, скажи я про Кирюшу – подменили бы без проблем, а возможно, он бы просто ко мне не попал. И всё же лучше так. Потом протокол почитаю, Аня спросит.
Так, ладно, всё фигня, кроме пчёл, а рыдать на работе неприлично. Оставим до дома. А пока – самоубийца.
Как по мне, подростков с идеями «вот умру, буду в гробу лежать красивый, и все поймут, кого потеряли» нужно приводить к нам в приказном порядке. Чтобы убедились, что смерть красивой не бывает. А заодно посмотрели, что с их телом сделают после смерти. На извлечённый из тела и аккуратно разложенный органокомплекс, от языка до прямой кишки, вынутый мозг. И не слишком эстетичный шов от горла до паха, остающийся после того, как внутренние органы вернут обратно и туда же, в брюшную полость, сложат мозги – чтобы не испортили похороны, вытекая через шов на голове. Смерть мой хлеб, а относиться к трупу, как к объекту изучения, студенты учатся ещё на курсе анатомии. Но тех, кто ищет в ней эстетику, я бы собственноручно привязывала к секционному столу Чтобы полюбовались, эстеты недоделанные.
Сам ли этот мужчина залез в петлю или ему помогли, решать следователю. А моё дело – точно назвать причину смерти. И подробно описать всё, что увидела. Чем я и занялась.
Я дописывала акт судебно-медицинской экспертизы, когда через плечо склонился коллега, дохнув свежим спиртом. Вопреки представлениям обывателей, на работе мы не пьянствуем. Ну, не чаще других. Праздники и дни рождения – дело святое. Впрочем, насколько мне известно, даже у офисного планктона принято проставляться по таким поводам. Спиртяга с утра, да ещё и от Вадима, кафедрального сотрудника, который, вообще-то, сейчас должен бы студентов строить – не иначе как завтра красный снег пойдёт.
