Щёлк.
Боли не было. Показалось, что шея благополучно сложилась и ушла в плечи. Руки запоздало метнулись прикрыть голову, но только лишь не позволили лицом на излёте треснуться о торпеду. Зазвенело в ушах, и на мгновение от хлёсткого удара отнялись кисти рук.
Щёлк.
Где-то рядом звонко хлопнуло рассыпающееся стекло. Взревел сигнал грузовика. И вслед ему пронзительно рявкнула сирена «Скорой», но сразу замолкла. Тут же донёсся ещё один аккорд столкновения.
Щёлк.
Ещё один удар – но более мягкий, как будто что-то прикрыло. Тело по инерции бросило влево – больно приложился плечом о руль. Донёсся издалека отчаянный крик женщины. Ещё несколько звучных ударов, но где-то совсем-совсем далеко.
И машина остановилась.
Я неуверенно вытянул руку, открыл дверь. Не верилось, что всё кончилось. Вот только что – всё?
Тело плохо слушалось, набитое по ощущениям ватой и по факту адреналином. Это только кажется, что с выплеском гормона ты превращаешься в терминатора. Скорее уж в Буратино, пока организм не поймёт, что со всем этим допингом делать. Потом уже будешь бегать живчиком, но первые секунды – это всегда ступор.
В ушах ощутимо звенело, и зрение немного туманилось. Выбравшись из машины, я, с трудом удерживаясь на ногах, опёрся о крышу автомобиля. Ещё немного мутным взглядом окинул окрестности – и мне открылась картина такой аварии, что голливудские режиссёры слюной бы захлебнулись от зависти. Русский масштаб и удаль.
За нами стояло штук семь разбитых машин – именно они и смягчили удар дальнобойной фуры. Последние в ряду автомобили исковеркало ударом так, что мне сразу стало понятно – выжившие там если и будут, то ненадолго. Из машин уже повылезали люди и ошалело метались между автомобилями. В сам грузовик крылом влетела «Скорая». Водитель уже обкладывал дальнобойщика трёхэтажным, а врач с медсестрой деловито выковыривали кого-то из ближайшей разбитой машины. Синяя иномарка, которая и подставилась под нас, развернулась практически на сто восемьдесят – из неё никто пока не появился. Стоило бы пойти поинтересоваться, выжил ли там кто, но я собирал силы, чтобы обойти машину и посмотреть, что с Леной. Тяжёлое предчувствие сжало ледяным хватом горло – вспомнились расширенные зрачки. Хреновый признак, ой хреновый. Мысленно обругав себя за слабость, я на подгибающихся ногах обошёл автомобиль и открыл дверь.
Лена с разбитым лицом лежала на руле. Открытые глаза смотрели в мою сторону слепо и бездумно. Уже по внешнему виду было ясно, что проверять незачем. Но всё же во мне сработали условные рефлексы врача. Я попытался прощупать пульс – ничего. Прикрыл её глаза ладонью и резко убрал руку – реакции на свет тоже нет.
С каким-то накатывающим ужасом – не хотелось верить, что она вот так просто умерла, – провёл ладонью по своему лбу и почувствовал маслянистую влагу. Глянул вниз – багряный след на руке.
И пришёл в себя. Резко и сразу. Как будто собственная кровь убедила в реальности происходящего.
Уже уверенно и чётко вытащил Лену на асфальт – внимательно осмотрел. Переломов нет, череп вроде в порядке, шея не сломана, чуть разбито лицо, но именно чуть.
Мертва. Абсолютно. Точно.
В груди полыхнула давно не испытываемая злость. Привык уже по работе, что люди умирают. А вот оказывается, что к смерти знакомого (близкого?) человека оказался совсем не готов.
Издалека, похоже, что с параллельной улицы, раздался звук взрыва. Завыли сирены пожарных. Что ж за херня творится?
Ещё раз для уверенности прощупал сонную артерию Лены.
Ноль.
Глянул на часы – по ощущениям, прошло не более двух-трёх минут с момента аварии. А значит, шанс ещё есть. Примерился и прямо как по учебнику дважды чётко ударил кулаком в прекардиальную область.
Проверил пульс.
Ничего.
Сложил ладони на груди Лены и резко провёл тридцать компрессий – Пал Палыч из академии точно бы минимум четвёрку поставил, если бы увидел своего ученика. Пятёрок Палыч принципиально не признавал, мол, лучшая пятёрка – оживший пациент.
Я на мгновение закрыл глаза, глубоко вздохнул и начал делать Лене искусственное дыхание. Тридцать компрессий, два вдоха, тридцать компрессий, два вдоха…
Проверить пульс.
Ноль.
Прервался и быстро набрал «Скорую». Линия ответила короткими гудками.
И снова. Тридцать компрессий, два вдоха…
Проверка.
Двадцать компрессий, два вдоха.
Снова попробовал набрать «Скорую» – тот же нулевой результат.
И снова два десятка компрессий, два вздоха.
Наконец, я резко отстранился.
Дальше не было смысла реанимировать. Это только в голливудских фильмах главный герой реанимирует-реанимирует героиню – а она открывает удивлённые глазки минут через десять и романтично обнимает спасителя. В реальности всё немного быстрее заканчивается. Десять минут – гарантированная смерть мозга. Семь минут – с большой вероятностью потерпевший получит диэнцефальные нарушения на всю оставшуюся жизнь. То есть главная героиня очнётся в лучшем случае доброй и послушной идиоткой – хотя, исходя из голливудских стандартов, главный герой только рад будет.
В руководствах пишут, что надо держать умирающего на непрямом массаже до приезда «Скорой», мол, всегда остаётся шанс. Но прошло уже больше десяти минут, а «Скорую» у меня вызвать так и не получилось. Судя по тому, что творилось вокруг, помощи я не дождусь.
Я отработал все мероприятия чётко минут на пятнадцать. Пора прекращать.
Я устало присел рядом. Дико захотелось пить. Нет, алкоголь точно не годился. Вот бы чего-то холодного, шипучего, чтоб прям в нос ударило. Отвлекло. В горле саднило – видно, перестарался при искусственном дыхании.
– Прости, Лен… Херовый из меня Иван-Царевич получился.
Я ладонью прикрыл ей глаза, поднял на руки и аккуратно усадил в машину – незачем на грязной дороге лежать. Не смотрелась Лена на асфальте. Никак. Рукавом протёр ей лицо, хоть немного убрал кровь – только под носом чуть-чуть запеклось.
Самое противное – не было ощущения потери. А от этого было особенно тошно.
Что-то ведь между нами происходило?
Должно же быть мне, чёрт возьми, больно?
Или я совсем уже профессионально деформировался?
Ни сожаления, ни горя, как будто парализовало все чувства. Я застыл рядом с машиной – задумался, что делать. Надо бы позвонить, предупредить родных, сообщить об аварии. Но тут я понял, что ни имён её родителей, ни их адреса, ни телефона не знаю. Растерянно сунулся в машину – найти телефон Лены или сумочку.
Но тут заорал мой телефон.
– Иван, в больницу. Срочно, – сухо сказал Олег Данилович, наш главврач.
– Не могу, – просипел я в трубку, откашлялся и продолжил. – Я тут в аварию попал. Куча машин побилась. Знакомая погибла. Я не…
– У нас хуже, – прервал меня Олег Данилович. – На работу. Быстро. И сразу ко мне.
В следующее мгновение он отключился, не дав мне возможности даже согласиться, не говоря уж об обратном. Возражения не принимаются. Жив ли, мёртв ли – будь на месте. Это тебе не в офисе штаны просиживать и в экселе таблички набивать. Когда на тебе ответственность за жизни и здоровье людей, сантименты неуместны.
В этом был весь Олег Данилович – близкий друг отца, в какой-то степени мне отца заменивший. Даже то, что я в тридцать три стал заведующим хирургическим отделением, в большей мере его подарок. Не мне. Моему отцу. Как потом мне рассказал Олег Данилович, отец сам его попросил. Я тогда, вконец разругавшись с отцом – нашла коса на плуг, – решил отправиться в армию прямо со второго курса медицинской академии, блистательно завалив зимнюю сессию. Не знал я тогда, совсем не знал, что отцу оставался всего лишь год – с диагнозом плоскоклеточный рак лёгких долго не живут. Но отец всё равно перед смертью позаботился о близких людях, насколько успел. Олега Даниловича устроил на своё место главврача, непонятно каким образом протащив его на эту должность, минуя бюрократию Минздрава, – смысл отцу был верховодить в больнице, если последние песчинки в часах уже летели вниз. Вот только условие поставил или попросил – кто разберёт их отношения, – что если я возьмусь за ум и после армии всё же стану врачом, то Олег Данилович возьмёт меня в больницу и не мытьём так катаньем заставит стать хорошим хирургом. Как отец. А потом, если достойным сынуля окажется, отделение хирургическое передаст. То, в котором отец начинал, в котором долгое время заведовал.
