– Где продаются яйца?

– Яйца… – эхом отозвался Эверхарт, медленно поправляя очки. – Двумя кварталами дальше.

На обратном пути, нагруженные пакетами, они говорили очень мало. Перед баром Уэсли показал на дверь и слегка улыбнулся:

– Мужик, давай зайдем и слегка позавтракаем.

Эверхарт последовал за своим спутником в прохладный мрак бара, где пахло чистотой и свежим пивом, и сел у окна, где солнце плоскими полосами ложилось на стол сквозь жалюзи. Уэсли заказал два пива. Эверхарт опустил взгляд и заметил, что у друга нет носков под мокасинами, – его ноги покоились на латунной перекладине с невозмутимостью, которая словно пропитывала все его бытие.

– Сколько тебе лет, Уэс?

– Двадцать семь.

– Давно ходишь по морям?

Угрюмый бармен поставил перед ними пиво, Билл бросил четвертак на стойку из красного дерева.

– Уже шесть лет, – ответил Уэсли, поднося золотистый стакан к солнцу и наблюдая за бурлением всплывающих пузырьков.

– Беззаботно живешь, а? – продолжил Эверхарт. – Портовые оргии, а потом снова в море, и так далее…

– Верно.

– Тебе, я так думаю, не с руки пустить корни в обществе, – задумчиво произнес Эверхарт.

– Пробовал однажды, пробовал, как ты говоришь, пустить корни… У меня была жена, ребенок на подходе, верная работа, дом. – Уэсли прервался и запил горькие мысли. Но продолжил: – Расстались, когда ребенок родился мертвым, такая вот бодяга: я отправился в путь, слонялся по всем Штатам, в результате ушел в моря.

Эверхарт сочувственно слушал, но Уэсли уже досказал.

– Ну, – вздохнул Билл, шлепнув по барной стойке, – я в тридцать два необыкновенно свободен и удачлив, но, честно говоря, я не счастлив.

– Ну и что! – возразил Уэсли. – Быть счастливым хорошо в меру, но другое стоит большего.

– Такое утверждение следовало бы сделать мне или какому творцу, о чьих работах я рассказываю, – рассудил Эверхарт, – но от тебя, явно бесшабашного повесы с чутьем на женщин и тройной вместимостью выпивки, это слышать странно. Ты что, не счастлив, когда транжиришь свое жалование в порту?

Уэсли недовольно отмахнулся:

– Черт, нет! Что еще мне делать с деньгами? Послать их некому, кроме отца и одного из женатых братьев, а когда это сделано, денег все еще много – я и трачу их направо и налево. Я тогда не счастлив.

– Когда же ты счастлив?

– Никогда, пожалуй; есть вещи, от которых я получаю удовольствие, но они заканчиваются. Это я о жизни на бичу сейчас.

– Значит, ты счастлив в море?

– Видимо… По крайней мере, там я дома, я знаю свою работу и что я делаю. Я обученный матрос, видишь ли… но что касается счастья на море, не знаю точно. Черт возьми, да какое там счастье? – спросил Уэсли с насмешливой ноткой.

– Никакого? – предположил Билл.

– Да вот именно, чтоб меня прихлопнуло и размазало! – заявил Уэсли, улыбаясь и качая головой.

Билл заказал еще два пива.

– Мой старик – бармен в Бостоне, – признался Уэсли. – Тот еще лось.

– Мой старик был рабочим на верфи, – вставил Эверхарт, – но теперь он стар и слаб, ему шестьдесят два. Я помогаю ему и младшему брату деньгами, а моя замужняя сестра живет у меня со своим мужем-долдоном, готовит им и заботится [о] них. Пацан ходит в школу – неустрашимое хулиганье.

Уэсли слушал это, не комментируя.

– Я хочу все изменить; расправить крылья и проверить, готовы ли они к полету, – признался Билл. – Знаешь что?.. Хочу послужить в торговом флоте!

– А призывной статус у тебя какой? – спросил Уэсли.

– Только что зарегистрировался, если, конечно, повестка не пришла с утренней почтой, – размышлял Билл. – Но, черт возьми, мне нравится эта идея!

Уэсли поджег сигарету и поглядел на уголек, а Эверхарт погрузился в задумчивое молчание. Можно бы слегка подзаработать, старику скоро нужно грыжу вырезать. Что там сказал врач?.. семь месяцев? И малуй наверняка лет через пять или шесть захочет поступить в Колумбийский.

– Сколько денег можно заработать за рейс? – наконец спросил Билл.

Уэсли, набрав полный рот пива, подержал его немного, наслаждаясь вкусом.

– Ну, – ответил он, – по-разному. Простым матросом – несколько меньше. Рейс в Россию – сотни четыре баксов за пять или шесть месяцев, включая жалованье, морскую надбавку, портовую надбавку и сверхурочные. Но если по-быстрому, например, в Исландию, или каботажем в Техас, или в Южную Америку, за рейс выйдет меньше.

Что ж, два или три коротких рейса или один длинный явно принесут немало. Эверхарт зарабатывал 30 долларов в неделю в Колумбийском университете и платил аренду пополам с зятем, не бедствовал, но ему никогда не хватало денег, чтобы сделать сбережения или заложить основы будущей безопасности. Нередко удавалось зарабатывать немного сверх жалованья, репетируя студентов во время экзаменов. Но с 1936 года, когда он получил степень магистра по английскому и ему повезло занять место старшего преподавателя в университете, он понемногу катился по наклонной, транжиря все деньги, которые он оставлял себе, и проживая жизнь, полную разглагольствований в компании студентов, профессоров и людей вроде Джорджа Дэя; живя, короче говоря, обычной нью-йоркской жизнью. Он усердно учился и был блестящим студентом. Но беспокойство, которое назревало все эти говорливые годы, что он пробыл старшим преподавателем английской литературы, неясный порыв посреди довольно бесчувственного и самодовольного бытия, теперь настигли его взрывом осуждения. Что он делает со своей жизнью? Он никогда не был привязан к женщине, если не считать легкомысленных и случайных связей с несколькими девушками из близкого круга. Остальные в универе, понял он теперь с долей сожаления, стали правильными учеными, с самодовольным высокомерием молодых профессоров носили хорошую одежду, были женаты, снимали квартиры в кампусе или поблизости и нацелились на серьезную целеустремленную жизнь с перспективой карьерного роста и почетных степеней, с неподдельной любовью к женам и детям.

Но он уже шесть лет мчался в никуда, облаченный в свою мантию гения, увлеченный молодой пандант с громкими теориями, в потрепанном шмотье, откровенно веря в искусство критики. Никогда не останавливался, дабы оценить что-то, кроме мира. Никогда по-настоящему не обращал внимания на свою жизнь, разве что пользовался своей свободой, дабы поспорить о сущности свободы. Да, таков был Эверхарт, кто одним триумфальным утром, когда снег хлестал в окна, сказал своим студентам, что искусство – это бунт свободы…

Теории! Лекции! Разговоры! Тридцать долларов в неделю; дома по вечерам, пока старик храпит в кресле, проверяешь работы и готовишь конспекты лекций; затем в бар к Джорджу Дэю, учишься на магистра, болтаешь за стаканом пива и язвишь обо всем вокруг; пьесы, концерты, оперы, лекции; на бегу с книгами кричишь «привет!» каждому встречному; дикие вечеринки по выходным со всякими знакомыми; потом воскресенье – «Таймс», эти вкусные сестрины обеды, споры за столом с ее мужем, владельцем радиомагазина, будь проклята его чопорная шкура, и кино с Сонни вечером в «Немо», где толпы студентов Колумбийского колледжа швыряют что попало с балкона. Потом снова утро понедельника, занятия, по-быстрому пообедать в бутербродной, днем торчишь в библиотеке, читаешь, перехватишь стаканчик пива перед ужином, лекция Огдэна Нэша в театре Макмиллина в восемь тридцать. Затем обратно в бар выпить пивка, долгие дискуссии с парнями – Дэем, Пёрселлом, Фицджеральдом, Гобелом, Алленом… самой пьяной компашкой псевдоученых, какую ему только доводилось видеть, – и наконец, домой, к умирающему старому отцу, назойливой сестре, доморощенному юмористу-зятю, шумному младшему брату и уродскому пуделю.

Бах! Затем Эверхарт отбывает ко сну, кладет очки в роговой оправе на комод, вытягивает коротенькое тельце в кровати и размышляет, куда, черт возьми, все это ведет!

Ну, сейчас привело вот куда: тридцатидвухлетний, чудаковатый на вид старший преподаватель, которого все в округе добродушно именуют Коротышка. Как дорого обходятся попытки быть скромным! Веди себя как остальные, излучай профессорское достоинство, и тебя станут называть «Уильям» или «профессор Эверхарт». Да пошли они к черту!