Оба послушали, затем Уэсли дал ответ:

– Эйб Линкольн и Гражданская война, пожалуй.

Джинджер ворвалась в комнату и воскликнула:

– Боже! Только посмотрите на эту комнату!

Зрелище и в самом деле было прискорбное: стулья перевернуты, бутылки, стаканы и шейкеры разбросаны повсюду, а ваза у дивана – разбита.

– Надо бы мне тут прибраться до работы, – прибавила она, в основном сама себе. – Как чувствуешь себя, Коротышка? – спросила она Эверхарта. А затем, не дав ему ответить: – Уэс! Ты выглядишь прекрасно? У тебя нет похмелья?

Уэсли кивнул на Эверхарта:

– Он дал мне бромо. Мне прямо вот хорошо.

– Прямо вот хорошо, – эхом отозвался Эверхарт. – В последний раз я слышал это выражение…

– Джордж до сих пор дрыхнет, – перебила Джинджер, суетясь вокруг, собирая бутылки и вещи. – Старый ленивый хлюп.

– В последний раз я слышал «прямо вот хорошо» в Шарлотт, в Северной Каролине, – продолжит Эверхарт. – Если спрашивать, где что-нибудь, они там тоже говорили, что оно «прямо вот там». Я думал, ты из Вермонта, Уэс?

– Я из Вермонта, – улыбнулся Уэсли. – Но я мотался по стране; два года провел на юге. Оборотцы ко мне цепляются.

– Бывал в Калифорнии? – спросил Эверхарт.

– Да везде – в сорока трех штатах. Кажется, пропустил Дакоту, Миссури, Огайо и еще несколько.

– И что делал, просто околачивался? – поинтересовался Эверхарт.

– Работал тут и там.

– Боже мой, уже десять часов! – удивилась Джинджер. – Давайте сейчас же позавтракаем! Мне бежать пора!

– Яйца есть? – спросил Эверхарт.

– Ох черт, нет! Мы с Ив доели вчера утром.

Полли вошла в комнату в халате Джинджер, улыбаясь после душа.

– Мне стало лучше, – сообщила она. – Доброе утро, Уэсли! – Она подошла к нему и вытянула губы: – Поцелуй меня!

Уэсли чмокнул ее в губы, а затем медленно выдохнул облако дыма ей в лицо.

– Дай затянуться! – потребовала Полли, потянувшись к его сигарете.

– Спущусь и куплю яиц и свежих булочек, – сказал Эверхарт Джинджер. – Завари свежий кофе.

– Ладно!

– Пойдем со мной, Уэс? – позвал Эверхарт.

Уэсли взъерошил волосы Полли и поднялся:

– Иду!

– Возвращайтесь скорее, – с легкой соблазнительной улыбкой сказала Полли, косясь сквозь облако сигаретного дыма.

– Скоро вернемся! – крикнул Эверхарт, хлопнув Уэсли по спине.

В лифте они все еще слышали «Боевой гимн республики» из радиоприемника Ив.

– Эта музыка наводит тебя на мысль об Эйбе Линкольне и Гражданской войне, – припомнил Эверхарт. – Как и меня, но меня она еще и бесит. Я хочу понять, что, черт возьми, пошло не так и кто налажал.

Лифт остановился на первом этаже, и двери раздвинулись.

– Этот старый клич «Америка! Америка!». Что случилось с его значением. Как будто Америка – это просто Америка – красивое слово для красивого мира, – и люди пришли к ее берегам, сразились с дикими аборигенами, развили ее, разбогатели, а теперь сидят себе, зевают и рыгают. Боже, Уэс, если б ты был старшим преподавателем английской литературы, как я, с этими песнями, что вечно твердят: «Давай! Давай!» – а затем посмотрел бы на свой класс, выглянул за окно, и вот она – твоя Америка, твои песни, кличи твоих пионеров, бросающих вызов Западу, – полная комната скучающих ублюдков, грязное окно на Бродвей с его мясными рынками и барами и бог знает чем еще. Значит ли это, что отныне фронтиры – лишь в воображении?

Уэсли, надо признать, слушал вполуха: он не совсем понимал, о чем рассуждает его друг. Они уже вышли на улицу. Впереди какой-то цветной сгребал черную кучу угля в дыру на тротуаре: уголь мерцал сиянием утреннего солнца, будто черный холм, усыпанный самоцветами.

– Безусловно так, – сам себя уверил Эверхарт. – В этом есть перспектива, но нет романтики. Нет больше оленьих шкур, и шкур енотов, и винтовок, и горячего масляного рома в Форт-Дирборн[12], нет больше троп на речном берегу, нет больше Калифорнии. Этот штат – конец всему; если бы Калифорния протянулась по миру до самой Новой Англии, мы бы ехали на Запад бесконечно, снова делая открытия, перестраивая и двигаясь дальше, пока цивилизация не превратилась бы в шестидневный велопробег, и на каждом повороте – новые возможности…

Уэсли, вместе со своим словоохотливым другом обходя груду угля, обратился к человеку с лопатой:

– Эй, папаша! Не слишком усердствуй.

Человек поднял глаза и счастливо улыбнулся:

– Осторожнее! – крикнул он, улюлюкая от восторга, опершись на лопату. – Ты не просекаешь – я не надрываюсь! Ху-ху-ху!

– Так и надо, папаша! – сказал Уэсли, с улыбкой обернувшись.

– Клянусь Богом, – продолжил Эверхарт, поправляя очки, – будь сейчас тысяча семьсот шестидесятый, я бы шел на Запад с трапперами, исследователями и охотниками! Я не силен, видит Бог, но я хочу жизнь с целью, с силой неистовой и, кроме того, могущественной. Здесь, в Колумбии, я преподаю – и что? Я ничего не достигаю; мои теории приняты, не более того. Я видел, как идеи принимались и откладывались для справки… поэтому я давным-давно бросил писательство. Мне сейчас тридцать два, я ни за какие коврижки не напишу книгу. Нет смысла. Эти исследователи с рысьими глазами – вот они были американскими поэтами. Великими поэтами поневоле, которые видели холмы на Западе, и им этого хватало, и все, им не требовалось сочинять рапсодии – сами их жизни делали это мощнее Уитмена! Ты много читал, Уэс?

Они уже вышли на Бродвей и неторопливо шагали по просторному тротуару. Уэсли остановился, чтобы очистить апельсин над мусорной урной, нахмурился с угрюмой жалостью и после паузы сказал:

– Знавал я одного молодого моряка по имени Люсьен Смит, так он, бывало, заставлял меня читать, а то читал я маловато. – Он медленным, задумчивым броском отправил в урну последний кусок кожуры. – Люк в итоге заставил меня прочитать книгу; он был хорошим малым, и мне хотелось, чтоб он почувствовал, будто оказал мне услугу. И я эту его книгу прочитал.

– И что это было?

– «Моби Дик», – припомнил Уэсли.

– Германа Мелвилла, – добавил Эверхарт, кивая.

Уэсли разломил апельсин надвое и протянул половинку другу. Они зашагали дальше, жуя.

– Так что я прочитал «Моби Дика»; я читал медленно, по пять страниц за ночь, – знал, что малый будет расспрашивать.

– Понравилось? – спросил Эверхарт.

По-прежнему серьезно супясь, Уэсли выплюнул апельсиновое зернышко:

– Да, – ответил он.

– И о чем этот малый, Смит, тебя спрашивал? – упорствовал Эверхарт.

Уэсли в беспокойстве обернулся к нему и воззрился пристально.

– Всякие вопросы, – в конце концов сказал он. – Всякие. Смышленый был малый.

– Помнишь какие-нибудь? – Эверхарт улыбнулся, подмечая собственную пытливость.

Уэсли пожал плечами:

– Не тотчас.

– Где он теперь?

– Малый?

– Да…

Насупленность Уэсли исчезла, вместо нее на отвернувшемся лице проступила невозмутимая, почти дерзкая твердость.

– Люсьен Смит, он пошел ко дну.

Эверхарт бросил хмурый взгляд на товарища:

– В смысле, торпедирован и утонул? – Эверхарт произнес это, будто не поверил, и тотчас затараторил: – Он погиб? Когда это случилось? Почему… где это было?

Уэсли сунул руку в задний карман со словами:

– У Гренландии прошлым январем.

Он вытащил моряцкий бумажник – большую плоскую штуку с цепочкой.

– Вот его фотография, – сказал он, протягивая Биллу маленький снимок. – Хороший был малый.

Эверхарт взял снимок, хотел сказать что-то еще, но нервно осекся. Печальное лицо смотрело на него с фотографии, но он слишком смутился и больше ничего не разобрал: сумрачный Уэсли, шум улицы, набирающей темп к новому дню, радостное тепло солнечного света и музыка из ближайшего радиомагазина – все уносило это измученное маленькое лицо с грустными глазами куда-то далеко, в одиночество и забвение, в нереальное королевство, несущественное, как крошечный клочок целлулоидной бумаги в пальцах. Билл отдал фотографию и ничего не смог сказать. Уэсли не взглянул на снимок, засунул его обратно в бумажник и спросил: