— Вы мне завтра перепишите его стихи, хорошо? До нас, в провинции, все ведь с опозданием доходит… — Молчание, и потом смущенно: — Там, на вокзале, вы так стояли у колонны… с видом как не от мира сего, и я… Словом, вас сразу выделил. Вы ведь тоже поэт, я угадал?

— Нет-нет, — оторопел я.

— Личность, во всяком случае, творческая? С замыслом? Со сверхзадачей? Вы простите, но вы же еще совсем молодой человек, а молодость это дар… Возможность стать совершенно другим. Не как все, кто был до вас.

Я смутился.

— Это вы, должно быть, пишете?

— Да нет, — сказал сосед, — просто друга ищу. Молодого. Мне 35, и я уже погиб. Стал, как все. Но мог бы предостеречь.

— Вы чего там шушукаетесь, мальчики? — раздался игривый голос с женской половины. — Анекдот какой-нибудь хоть рассказали.

— Можно и неприличный, — поддержал еще более игривый голос.

— Оставьте нас в покое! — ответил им сосед. — О, пошлый мир сей… Знаете, а давайте завтра утром съедем отсюда и найдем себе что-нибудь более подходящее, вскладчину? Без баб. Это ведь главная опасность. О, если бы в свое время я был бы свободен от предрассудков, я бы не дал им себя изнасиловать и раздавить. Я бы защитил свою хрупкую мужественность. Я бы культивировал в себе мужчину. Ведь самые мужественные из мужчин, вы знаете, женщин бегут.

— Вот как?

— Да! Это бабское в нас притягивает к бабам, заставляя подавлять противоположные импульсы. Я хочу сказать, импульсы влечения к себе подобным, — добавил он так робко, что я невольно испытал к нему жалость. — Не приходилось ли вам читать Платона? Ах, вы, верно, спать хотите, что же это я, — всполошился он, чутко, услышав мой зевок. Нервозный. — Спокойной ночи. Разбудите меня, если проснетесь первый.

— Спокойной ночи, — ответил я.

Утром, натягивая полукеды, я взглянул на руку, свисавшую к цементному полу. На безымянном пальце женоненавистника кротко сияло золотое обручальное кольцо. Я не стал его будить. Каждый воскресает в одиночку. Высыпал на подушку полтора рубля мелочью и вышел, на цыпочках пройдя мимо дам, разомлевших в рассветной испарине.

Сад, полный экзотических деревьев, был в зябкой росе. Я задрал голову на шелковицу. Подобрал и съел прямо с асфальта несколько оброненных ей ягод. Круто сбегая под откос, сад уносил вниз деревца, усыпанные винными вишнями. Дом стоял под самой вершиной горы, весь склон которой был застроен дачами и покрыт садами. Крутой лестницей замшелого камня я поднялся к вершине, покинул участок и закрыл за собой калитку. Гребень горы был не широк: двум машинам уже не разминуться. Вьющейся тропинкой я поднялся еще выше. Мокрая от росы поляна обрывалась в пропасть. Я оглянулся кругом, и у меня захватило дух от восторга. Окружность горизонта была идеально четкой. Море переходило в горы, горы возвращались в море. Бесконечно далеко было видно в этот час — и во все стороны. Над снежной линией гор розово сияла вершина Эльбруса. По ту сторону пропасти курился дымком аул размером с ласточкино гнездо, на склонах тигровыми шкурами лежали чайные плантации, ниже, на дне долины, искрились окнами игрушечные домики. Спокойная лазурь еще несогревшегося моря нерезко отделялась на другом горизонте от неба. Из пропасти ко мне взлетел звук резко тормознувшей на крутом повороте машины, неожиданно приоткрывши тем самым спрятанное пространство, — и все это одновременно сосуществовало подо мной, на уровне стершихся подошв моих кед. Я почувствовал себя центром. Абсолютным центром утренней Вселенной. «Господи! — сказал я, — верую…» Осенив себя крестным знамением и смутившись, я круто сбежал вниз, на лоснящуюся ленту шоссе, тут же метнулся в сторону от передавленной шинами гадюки, с надеждой повернувшей ко мне голову, и отпустив тормоза, понесся к повороту вниз как юный олимпийский бог или герой — по крайней мере. Пробегая мимо розового куста, я взмахнул рукой и сорвал бутон. Нераскрывшийся, но уже подгнивший, благоухал он сладостно и горько.

Высоко надо мной волновалась изнанка моря. В пронизанной солнцем толще висели мутно-прозрачные парашюты медуз. На городских пляжах от них к полудню остаются только клочья слизи, здесь они были с целой, порой даже лиловой бахромой — живые и опасно-жгучие. «Травмы», — думал я.

Они, как травмы в подсознании… Запрокинувшись, я наблюдал подошвы волн, вспоминая жуткую медузу своего инфантильного периода, когда преподаватель в кружке изобразительного искусства вернул мне, самозабвенному маринисту, сырую акварель: «Структуры волны не знаешь, Хокусаи…» Как остро я его возненавидел! Как стыдно было за свое невежество! Потому что, конечно же, я был в Эрмитаже на выставке великого японца, но слово структура услышал тогда впервые. Был бы я ребенком с живыми папой и мамой, может быть, и травмы были бы нормальными, а так… Двинув ластами, взятыми под залог паспорта, я перевернулся на бок и поплыл вдоль ржавой сетки, натянутой на бетонные столбы. Осклизлые, облепленные ракушками, столбы уходили вглубь, где иссякали лучи солнца. Водоросли там шевелились, как первозданный хаос. Я плыл и осматривал сетку. Потом наступило чувство, что меня в нее поймали, как Ихтиандра из фильма «Человек-амфибия». Разрывов не было. Под поверхностью моря сетка была так же неприступна, как и над. Я выпустил гроздь пузырей и, заработав ластами, взмыл вертикально вверх, барабанными перепонками ощущая перепад давления. Выплюнул мундштук, пробил макушкой море и по пояс вылетел на солнце. Стихии сетка не мешала. Было балла три, но, судя по тому, как вскипали белые барашки, волнение усиливалось. Накрывая меня с головой, волны прокатывались дальше — к разгороженному берегу. Доносился грохот откатываемых камней. Общий пляж был усеян телами. Те, кто устроились вдоль сетки, использовали ее в виде вешалки для одежды, и сейчас в полуобнаженном виде пререкались с милиционером, который со стороны закрытого пляжа эту одежду сбрасывал. Там, на закрытом, тел было немного. Вдруг показалось, что я ее узнал — Дину Державину. Маска хорошо присосалась. Я ее сорвал. Длинноногая фигурка в черном купальнике пинала волны на излете. Я выпрыгнул из волны на сетку, закричал: «Ди-на-а! Ау-у!» Одновременно пальцами ног сжимал резину потяжелевших ласт. Крикнул еще раз, понимая, что шум моря мне не перекрыть. Сетка резала мне пальцы. Она? Возможно. Хотя вряд ли. Вряд ли этот санаторий у Министерства обороны — единственный на побережье. Волна толкнула меня, я ободрался. Кожу засаднило в интенсивном растворе соли с йодом. Я отцепил руку, надвинул маску. Затянул ремешок. Оттолкнулся от бетонной опоры и спиной назад, как человек-лягушка, ушел под волну. Вынырнув, я понял, что пора возвращаться. Кругом ходуном ходил холмистый рельеф. Гребни вскипали, пенились. Перед собой я видел не дальше, чем на три волны. Пришлось выпрыгнуть, чтобы восстановить ориентацию. Погрузившись, открыл глаза. Со всех сторон непроницаемо смотрела солнечная муть. Неспокойно было даже здесь, на глубине. Все превращалось в один водоворот, и меня охватила жуть, как однажды в детстве, когда в Гатчине, катая меня на лодке по озеру с прозрачнейшей водой, дед пригласил взглянуть на то, как там, на дне, бьет ключ, производя то, что затягивает без возврата безрассудных мальчиков. Вращаясь, внутренним усилием преодолевая панику, я потуже затянул на себе ласты, разогнулся и ринулся к берегу. Но как на стену напоролся. Был отброшен в море. Невероятная сила утягивала меня назад — всецело равнодушно. До возмущения безлично. Я вскрикнул вдруг от боли. Ногу свела судорога. Набрал воздуха, ушел в мир безмолвия. Скорчившись там, как эмбрион, стал царапать окаменевшую икроножную. Воткнуть булавку, сразу бы разжалась. Не предусмотрел. А что бы стоило пристегнуть английскую. С внутренней стороны плавок. В которых иные чего только не носят — даже инжир. Для привлечения дам. Всенепременно. В следующий раз. Если он будет — следующий… Вот и все, подумал я. Стоило признаться в любви к Богу, как Дьявол обнаружил интерес. Морской. Дешевой песенкой из к/фильма «Человек-амфибия» пытается уговорить меня теперь, что, дескать, лучше лежать на дне, в синей прохладной мгле, чем мучиться на жестокой, проклятой суровой земле…