— Откуда фонарь? — спросил он с интересом.

Я объяснил.

— Это да. Пацаном был, сам развлекался с теми, кто мимо ездит. Хорошо, не камнем хоть. На, глотни. А я с побывки еду, понял. За нарушителя границы получил.

— За нарушителя?

— Ага! — Глотнул из горлышка. — Командира к ордену представили, а нам по недельному отпуску. На погранкатере хожу я, поял? Гад к голландскому сухогрузу плыл, а мы ему (рассек ладонью воздух между нами) о так! Наперерез! Чуть не ушел на волю, поял. Будешь еще?

— Спасибо, нет.

— Обидишь! — с угрозой сказал морячок. — О так… Пей еще, чего ты выпил? Совсем ничего. Не хотишь? Ладно, мне больше останется. Те, поял, трап уже навстречу скинули.

— Но не ушел?

— Взя-а-али гада. Еще чуток и бортанули бы голландца, но обошлось. В ластах плыл и в маске с трубкой. А под маской, что характерно, очки. Гад близоруким оказался. Перечитал, видать. Энтиллихэнт… Кроме того, что нестыковка была во времени, Ярик обладал 100 %-ным зрением, так что на этот счет я успокоился. Но, разогретая водкой натощак, кровь так и пульсировала у меня в висках. Я не выдержал:

— …почему?

— Что?

— Гадом его почему? Ему же десять лет сейчас сидеть. А ты неделю отгулял благодаря ему. Зачем же еще и гадом оскорблять?

— А не наших взглядов! — так и присел морячок. — Потому! А ты вали отсюдова, жалетель, а то как врежу по второму глазу! И рубаху, поял, военную сними Ввел, бля, в заблуждение! — обратился он за сочувствием к перекуривающим отпускникам в майках и мятых брюках. — Я, поял? Думал: свой! Демобилизованный! А он…

Ударом двери я отсек этот пьяный кураж и зашагал по ходу поезда, отворяя и захлопывая двери. В тамбуре третьего вагона нарвался на парочку. Они предавались этому стоя; грузин отскочил, развернувшись ко мне спиной, а она, еще незагорелая крашеная блондинка, как была впечатана в стену, так и осталась стоять с расставленными руками. Юг это юг. Это свобода нравов. Подступая совсем близко к окнам, слева тянулись изножья гор Кавказа, справа — серебрилось море. В вагон-ресторане я сел со стороны моря, спросил пива.

— О! Еще перед Днепропетровском выпили, — ответил официант.

— А что еще не выпили?

— Разве что шампанское. Но будет теплое.

— Согласен.

Из окна казалось, что поезд повис над краем пропасти, под которым глубоко внизу сияло море. Иногда из-за края выпирал, и далеко, галечный берег с линией прибоя. Над горизонтом стояло солнце, и, потягивая шампанское, я щурился на сверканье предзакатной дорожки, мысленно повторяя строфы из «Евгения Онегина»: Придет ли час моей свободы? Пора, пора! — взываю к ней; Брожу над морем, жду погоды, Маню ветрила кораблей. И как там дальше…..По вольному распутью моря Когда ж начну я вольный бег? Пора покинуть скучный брег Мне неприязненной стихии И средь полуденных зыбей, Под небом Африки моей, Вздыхать о сумрачной России, Где я страдал, где я любил, Где сердце я похоронил. Вот именно. Я тоже… Иногда я думаю, что Маяковский был прав, предлагая «сбросить Пушкина с корабля современности» за борт. С точки зрения внутренней логики системы, оно было бы верно: и Пушкина, и вообще всю русскую классику. Разве не она, не тот же затверженный в школе наизусть роман в стихах вселяет в нас эту проклятую «охоту к перемене мест». А после тебе десятку лепят. За попытку изменить «социалистической Родине». И кто виноват, я спрашиваю? Кто, как не Пушкин? Солнце уходило на свободу, и по эту сторону вагонного стекла меня терзала печаль. От косых заходящих — достоевских — лучей мне и в Питере всегда было грустно, но здесь, у моря, у территориальных вод, впору было просто выть от тоски. И не оттого, что так уж хотелось в Турцию, вовсе нет: просто заострилось чувство сиротства. Бритвенное лезвие горизонта зарезало солнце, отпуская его, кровоточащее, на запад подыхать. Потом драматический этот вид стал удаляться, нас относило все дальше от края обрыва пронеслись крыши какого-то поселка, и море скрылось, небо стало меркнуть, и последний фужер «Советского шампанского» выпил я, Эльза, за тебя. Прощай.

В Сочи, столицу советских субтропиков, поезд пришел ночью. На привокзальной площади пассажиры тут же разделились на «организованных» курортников, которые распределились по присланным за ними санаторным автобусам, и на «дикарей» вроде меня. Я прислонился к гладкой базальтовой колонне и закурил. Я был на юге. Тянуло сортирной хлоркой. Сквозь сажу ночи проступали звезды. Большие и много. В свете фонарей видны были обильные клумбы с цветами. Волосатые стволы пальм торчали прямо из земли. Передо мной возник смуглый брюнет. Сетчатая «бобочка» обтягивала мохнатую грудь.

— Диким способом?

— Диким.

— Один?

— Один.

— Могу предложить койкоместо. Полтора рубля сутки, задаток вперед за неделю. Море рядом. Условия не ахти, но с пропиской возни не будет. Устроит?

— Вполне.

— Тогда иди к той бежевой «Победе». Во-о-он, за теми пальмами. А я сейчас.

Он вернулся с укомплектованной группой дикарей-одиночек обоего пола, погрузил нас в «Победу» и повез, инструктируя по пути, что если участковый пристанет, говорить ему, что мы родственники Махбуба Казбековича Ибрагимбекова, и тем самым закон прописки не нарушаем.

— Не поверит, — усомнилась одна славянка, на колене которой я вынужденно сидел левой ягодичной костью, — уж очень вы… загорелый.

— Десять лет верит, — успокоил ее бизнесмен. — У нас милиция доверчивая, — и оглянувшись от руля, блеснул оскалом золотозубо-южной улыбки: — Жить все хотят, да? Как на вокзале карболкой, потянуло душком всепроникающей коррупции.

Ехали мы долго и неудобно. Потолок «Победы» сгибал мне голову, мякоть колена, на котором я сидел, вызвала абсолютно неуместную эрекцию, в окно, как я ни выворачивался, ничего толком было не разглядеть, кроме оттенков черноты. Ясно было, что море неблизко, и везут нас в гору. При попытке бросить взгляд сквозь заднее стекло я въехал локтем в пышную грудь славянки. «Прошу прошения», — сказал я сердито. «Ничего-ничего, молодой человек, — радушно ответила она. — В тесноте, но не в обиде. Вы поудобней располагайтесь». И подсунула под меня второе колено. Видимо, привычка ездить в туго набитом транспорте стерла у дам потребность в неприкосновенности кожных покровов. Взъехав на гору, «Победа» остановилась у обнесенного проволочной сеткой дачного участка. Хозяин запер машину в гараже, пропустил нас в калитку, которую запер изнутри, и повел вниз, крутыми каменистыми ступенями. Мы спустились глубоко, ниже террасы каменного дома, свернули налево. Выстроенный на крутом откосе, с тыла дом имел четыре этажа. За отпертой дверью тусклая лампочка осветила длинное помещение с цементным полом. Кровати стояли тесно, как в пионерлагере или больнице.

— Там, — показал хозяин, — мужская половина, здесь — для прекрасных дам. Располагайтесь. Доброй ночи! Половые половины были разделены ситцевой занавеской.

Рядом со мной разделся, бросая на меня взгляды, — унылый тип лет тридцати, похожий на неудачника, застрявшего в средней школе на должности учителя черчения. Дам было четверо, и с кровати я созерцал на занавеске стриптиз теней, которые возбужденно переговаривались, уже познакомившись.

— Неужели это мясо может кого-то возбуждать? — с отвращением прошептал мой сосед. Я молчал, поскольку — увы! Возбудило.

— Разве что грузин, — ответил он сам себе. — Для того и ездят. «Мы охотней отдаемся этим усачам, чем слюнявым ленинградцам, бледным москвичам…» Вы, конечно, знаете это неофициальное стихотворение поэта Петушенко?

Я издал звук отрицания.

— Я вам завтра перепишу, — пообещал сосед. — Мчатся беленькие сучки к черным кобелям. А? Резковато, но заслуженно.

— Я не люблю Петушенко.

— Нет? — Он очень удивился. — Кого же вы любите из поэтов?

— Например, Иосиф Бродский. Через два года постареют юноши… знаете?

— Нет. Никогда не слышал.

— Целиком неофициальный поэт. Из Ленинграда. Это про него Ахматова написала: Знаю: я и вовек не заплачу. Но вовеки не видеть бы мне Золотую печать неудачи На еще неокрепшем челе. Из нашего поколения неудачников он самый-самый.