— «Пять».

— «Зачем я тебе, такому, сдалась? Ну, кто я, сам посуди? Я ведь такое знавала, с самого детства… А кем только не перебывала до «чистого» производства! И полы мыла, и улицы мела. Даже армию я отслужила. Да. Вольнонаемной. А ты, ты студент. Вся жизнь перед тобой. Ты уж не сердись, Алеша, но я знаю, о чем говорю. Нет. Давай лучше делом займемся, а то времечко уходит зря». Она боднула меня бедрами, но я остался безучастным. «Да», — упрямо сказал я. «Господи, ну зачем?!» — «Затем, что в тебе есть небо». — «Что-о?» — «Небо», — повторил я. «Ты, верно, перетрудился, Леша. Мелешь невесть чего. Не хочешь меня, так поспим давай немного». «Я хочу, — сказал я, — но я и на всю оставшуюся тебя хочу». Сотрясая комнату, за окном прошел первый утренний трамвай. Она откинулась на подушку и, раскрыв выбритые для меня подмышки, подложила ладони под голову. «Поздно уже». «Можно сказать и рано». «Я, мой мальчик, не об этом. Беременная я».

Моя ладонь продолжала, как ни в чем не бывало, ласкать ее грудь, но восстановить разом упавшую эрекцию я не мог. С другой стороны, живот был у нее нормальный. Впалый. «Еще ничего не видно, — ответила она на взгляд, — но третий месяц уже пошел». «Ты врешь!» «Говорю, как есть. По-твоему, почему я давала кончать в себя?» «Почему?» «Поэтому. — И добавила: — Мальчик». Оскорбленно я выдернул обманутый свой член и отвалился на соседний матрас. «Обиделся. Тебе бы радоваться, а не дуться. Когда ты еще встретишь такую. Чтобы кончать внутри без риска влезть в хомут». «От кого ты беременна?» «От Святого Духа, от кого». «Аборт сделаешь». «У меня их уже столько было! еще один, и все, конец» «В каком смысле?» «Родить не смогу». «Родить… Как будто в жизни это главное!» «Для кого как, а для меня да. Не понимаешь ты, Алеша. Позади меня такая пустота, что удавиться легче, чем жить. Ну, кто я? А рожу, так хоть матерью кому-то стану». «Позади меня тоже пустота. Но папашей становиться я не собираюсь. Что? От тоски размножаться дальше? Нет уж. Мы с моей тоской как-нибудь в одиночку проживем».

«Тебе легче. Вам, мужчинам, вообще легче. Легкий вы народ в отличие от нас — от баб». «Ты не баба». «Баба, мой мальчик. Баба». «Ладно, — признал я. — Die ewige Weibe. Раз уж ты так настаиваешь». «Это по-каковски?» «Вечная женственность значит. На языке твоего фатера». «Вот я и говорю, — вздохнула Эльза. — Образованный уж больно…»

Перед тем как уйти навсегда из моей жизни, Эльза вспомнила, что забыла полить цветы. Провалявшись целый день взаперти «под медведями», я спохватился, что скоро на вокзал, а цветы так и не политы. В гостиной их было много. Хозяева, видимо, были неплохие люди. Во всяком случае, им хватало провинциальной непрагматичности на то, чтобы ухаживать за этой комнатной — абсолютно бесполезной — формой жизни. Под большие горшки были подставлены супные тарелки, под маленькие — блюдечки. У моей бабушки тоже были цветы. Она кормила голубей и воробьев. До войны у нее был даже кот, но после того, как во время блокады его съела соседка, бабушка своих кошек не заводила, только чужих подкармливала, вынося на лестницу блюдечки с молоком. Вспоминая обо всем об этом, я старательно поливал сухую землю в горшках из носика темно-зеленого эмалированного чайника, когда в дверь постучали. По рассеянности я открыл без предварительного вопроса. На пороге стоял мрачного вида увалень. В руке он держал сложенную детскую коляску. Новоприобретенную.

— Михаил, — пробурчал он. — Ее, что ль, нет? Не надо было открывать!..

— Кого?

— Моей, ну? Эльзы.

— Эльзы? Так она же в день работает? Увалень смутился, выразив это тем, что перевалился с боку на бок.

— В день, — признал он мою правоту.

— Что же, вы забыли?

— Да не! Не… Я тут вот в «хозяйственном» вашем три часа отстоял. Так, думал, воды попить у вас. Вдруг, думаю, приехали. Коляски в «хозяйственном» выбросили. Дай, думаю, возьму.

— Впрок?

— Как? Ну да. Вдруг пригодится.

Я вынес ему стакан воды из-под крана. Помутневшие в духоте отстоянной очереди глаза будущего папаши с каждым глотком прояснялись, но эта ясность была нехорошего свойства. Он на глазах становился подозрительным. А ручищи имел здоровенные. Металлическая пыль несмываемо въелась в поры кожи, а на запястье след недавно выжженной наколки, еще разборчивой: «Нет в жизни счастья». Теперь он его обрел, но в пору юности, видимо, тоже овладевали приступы мировой тоски. Он вернул мне стакан.

— А вы…

Я поднял брови, выказывая интерес к предстоящему вопросу, который, пусть и неуклюже, но прозвучал:

— Им, собственно… вы кто?

— Я?.. — Я повернулся в профиль, чтобы поставить стакан на подвешенную тут в прихожей попочку под небольшим трехстворчатым зеркалом. — Родня я им.

— И будете откуда?

— Из Москвы.

— Ясно… — Глубоко всаженные глазки так и буравили меня. — Приехали, значит, недавно?

— Только что, — сказал я. При этом оба мы бросили машинальный взгляд — он на свои наручные, а я на отсутствие своих, ненаблюдаемых в положенном месте с бесславного финала операции «Сорбонна». — Несколько часов как. Самолетом прилетел.

— Застали, значит?

— Эльзу? Да. Как раз на работу уходила. А что? Он бросил взгляд в приоткрытую дверь спальни, которую я перекрывал собственным телом.

— Так… Хозяйка говорит, вторые сутки дома не показывается. Моя-то. Дай, думаю, загляну, не здесь ли. Так, значит, телевизор наш могу забрать? Раз вы тут теперь?

— Разумеется, — сказал я. — Но как вы его возьмете?

— А вот в коляску. — Муж Эльзы отступил на шаг и на весу расшелкнул детскую коляску, которая в готовом к употреблению виде показалась мне еще более отвратительной.

— Я вам помогу?

— Да сам… — В гостиной он выдернул из розетки провод и взял телевизор в охапку. — Делов-то… — Погрузил в коляску, скрипнувшую рессорами. Любовно огладил полированную крышку. — Между прочим, сам собрал…

— Неужели?

— Вот этими руками. Считай, втрое дешевле купленного обошелся. А так ведь не отличишь?

— Вид вполне магазинный, — объективно оценил я.

— Я лично люблю посмотреть, — заявил он, польщенный. — С работы придешь, борща тарелку — и душа отдыхает. Есть очень хорошие программы, знаете? «Вокруг света». Или там, особенно люблю, «В мире животных». У вас-то, я смотрю, нет еще телевизора. У родни вашей, то есть?

— Нет.

— Зря они это. Надо смотреть. Чтобы, значит, это… в курсе быть, чем живет страна. Муж Эльзы взял в охапку коляску, вышел на лестницу и оглянулся:

— Да! Если после работы забежит, ей, значит, передайте… Отгул супругу дали. Чтоб не задерживалась, шла домой. Понятно?

— Передам.

— А то не дело это, — не спускал он взгляда. — Понимаешь…

Я закрыл дверь. Бурые медведи, с которыми я как-то уже сроднился, нависали над растерзанным ложем моей советской любви. Я упал лицом в душные простыни и оторвался только, когда затрещал будильник. Подержал под холодной водой опухшее от слез лицо, утерся, захлопнул дверь, лязгнувшую замком, почему-то называемым английским, и поехал медленным трамваем на вокзал.

Сутки я провалялся на верхней полке, созерцая в открытое окно свою страну. Чем южнее, тем жирнее была копоть. Наволочка пролежанной подушки с обеих сторон была черной. Отъезжая от Харькова, я получил удар, который вывел меня из состояния меланхолии. Прямо в глаз. В незаживший! Только и успел я выставить по локоть руку, чтобы ответно помахать стайке остающихся в зажопье чумазых мальчиков, как видение мое сверкнуло молнией. Ветвистой. Ослепше я схватил то, чем был ударен, и уткнул себя в подушку. Соседи снизу ничего не увидели, и плакал я бесшумно, но с припадочной страстью. Страшно было больно. Ну, за что?! И почему меня! Лежал и убивался над избирательным коварством бытия, словно бы главной своей задачей поставившего излечить меня от всего хорошего, что во мне еще есть, чтобы слить с угрюмой, настороженной, закрытой массой соотечественников. Они это называют зрелостью. Не хочу! Хочу выжить вечно юным! А ударили меня початком. Кукурузным Обглоданным, но еще незрелым. Я выбросил его в окно, спустился и вышел в тамбур, где, среди себе подобных, томился моряк с бутылкой в руке.